фраз, расцвеченными улыбками, знаками вежливости и поклонами; а более всего слов было сказано великим логофетом Георге Штефаном и старостой-дружкой Тимуша Виховским, бодрым старцем с длинными, закрученными усами.

— Пусть войдет дочь наша Руксанда! — повелел, наконец, государь.

Двери широко распахнулись. Меж выстроившихся по обе стороны двери апродов в зал скорее вплыла, чем вступила княжна. Руксанда была в сиреневом платье, перетянутом поясом в золоте и рубинах, в шапочке с диадемой, жемчужном ожерелье и сережках с драгоценными камнями. Возле приготовленного для нее кресла она остановилась. Княжна выглядела настоящей, уверенной в себе владычицей. Даже внушавший всем страх Василе-воевода Лупу ждал ее слова. Умная княжеская дочь понимала значение происходившего, помнила настоятельные советы старших — как ей себя вести, какие церемониальные правила соблюдать, как отвечать на вопросы, имея в виду, что благовоспитанная и благородная девица на смотрины должна явиться с робостью и страхом. Собралась было опуститься в кресло. Но тут что-то произошло. Руксанда тряхнула головой, обвела взглядом молдавских бояр и казачьих сватов, смотревших на нее с серьезной решимостью неподатливых негоциантов; наконец, кинув в сторону остававшегося стоять незнакомца, обратилась к воеводе:

— Это он?

Вопрос был столь неожиданным, но задан с такой благожелательностью и простотой, что все боярство качнулось с ропотом восхищения.

Василе-воевода вначале воззрился на Руксанду с удивлением, с некоторым даже испугом: ему довелось уже слышать, что иные девицы позволяют себе на смотринах неожиданные выходки, но такое не должно ведь было непременно случиться с княжеским чадом, тем более — его родной дочерью. Тем не менее, князь со снисходительностью любящего отца ответил в том же тоне, не предусмотренном никаким ритуалом:

— Это он.

Княжна повернулась всем гибким станом к молодому человеку. Юноша был не весьма высок, зато крепок, широкоплеч, смугл и усат, с лицом, немного тронутым оспой. На нем был кирпично-красный кунтуш, алые шаровары, сафьяновые сапоги и роскошная мантия рубинового цвета, очень шедшая ему и придававшая ему вид сказочного принца. Тимуш глядел на княжну неотрывно, будто боясь, что она убежит.

Оценивающе оглядев его с головы до ног, Руксанда, к изумлению бояр, заговорила снова:

— Хотелось бы услышать его речь. Если она соответствует его виду, не думаю, чтобы он пришелся мне по душе.

— О княжна! — прозвучал проникновенно и отчетливо голос Тимуша. — Я приехал просить руки, но также сердце твоей милости. Я твою милость люблю... Как идет твоей милости сия шапочка с диадемой; только я, вместо бриллиантов, охотнее надел бы тебе венок из цветов...

— Разве он был бы мне более к лицу? — удивилась княжна.

— Да! Венок, который подарил бы тебе я...

— Разве простой цветок так же ценен в твоих глазах, как алмаз?

— Он дороже всех алмазов мира, о княжна! Ибо алмазы — для гордыни нашей, цветы же всегда были для души...

Господарю и его советникам, гостям с Украины и всем присутствующим опять открылась древняя истина: у молодых — особый, свой язык, и по-своему они мыслят, редко соблюдая установленные старшими предписания и правила. Что у них также — собственные правила игры.

— Прошу прощения, только твоя милость, — великий лжец, — рассердилась вдруг княжна.

— Это я — лжец? — расширил глаза Тимуш. — О княжна, любовь моя! Есть, наверно, за мной в жизни сей разные грехи, за них — отвечу судье всевышнему. Но лжецом не был я никогда — как не был ни трусом, ни бесчестным...

— Нет у меня веры к твоей милости, — упорствовала между тем Руксанда. — Ты сказал, что любишь меня...

— Сказал, княжна, — загорелся снова Тимуш. — И буду то повторять до скончания дней моих: я люблю твою милость больше жизни!

Княжна с укором покачала головой:

— Как же можно полюбить вот так, нежданно-негаданно? Ведь до сего часа твоя милость знал разве что мое имя. Или это — тайна ваших степей, некое чудо? Как можно питать любовь к кому-то, кого не приходилось ни разу видеть?

— О княжна! Я видел уже твою милость!

— Когда же? Где?

Гул прошел по рядам сановников двух стран. Николай Милеску, стиснутый в толпе апродов у дверей, затрепетал: он еще не терял надежды, что эти двое вот-вот поссорятся, и помолвка окончательно расстроится.

— О княжна! — страстно воскликнул Тимуш. — Послушай, я расскажу твоей милости сказку.

— С прекрасными витязями и драконами?

— С самыми разными божьими созданиями...

— Расскажи — если она не долга и не навеет на меня скуку.

— Ты не успеешь заскучать, — пообещал казак. — В один июньский день некоей царской дочери захотелось прогуляться. Она выехала в своей карете из города, покатила среди виноградников. Когда они кончились, царевна приказала Павлу Стынкэ, великому армашу ехать все прямо да прямо, ибо воздух был свеж и окрестности — прекрасны...

— И перед тем приоткрыла туфелькой дверцу кареты...

— Да. И высунула наружу кончик носика...

— Правильно: это была я. До сих пор — ни слова неправды.

— Не будет и дальше, княжна. Когда царская карета приблизилась к опушке леса, из кустов выскочило вдруг четверо бродяг...

— Верно, четверо негодяев действительно выскочили из лесу, — подтвердила Руксанда. — Они были в лохмотьях, чем-то вымазаны, а один — с рожками... И тот, с рожками, был босой...

— При царевне была стража, шестеро воинов, а с Павлом Стынкэ семь, и все — при саблях, кинжалах и арапниках. Бродяги размахивали над головами длинными палицами. Кони захрапели. Воины захлопали арапниками, оборванцы стали дразнить их дубинами. Тогда стража набросилась на них с саблями, клинки ударились о палицы. Двое воинов свалились с коней. Когда же солдаты откатились в сторону, сражаясь с тремя из тех бродяг, четвертый, который с рогами, одним прыжком оказался у кареты. Открыл дверцу и начал строить царевне рожки. На ее крики мгновенно примчался Павел Стынкэ. Но не догнал негодного, ибо тот успел ускользнуть, дважды перекувыркнувшись через голову, в ближайший овраг... О, княжна! Ведь это был я!

— Господи! — ужаснулась княжна, не сомневаясь уже в подлинности рассказа жениха. — Ведь ты был бос, а там сплошные колючки!

— И мне от них тогда здорово досталось! —