рассмеялся казак. — Мамочка родная, ну и колючки растут у вас, на земле Молдавской! И другого такого хватает зелья — репейников, терновников, крапивы... Ведь мы тогда добирались верхом только до границы, а оттуда — пешком да пешком, чтобы нас не узнали, не подняли тревоги. Здорово мне досталось тогда, но ничего, раны давно зажили.

— И слава богу, что зажили, — тихо проговорила княжна.

Улыбка с ее уст вдруг исчезла. Руксанда повернулась и вышла.

Присутствующие онемели. Грома с ясного неба, землетрясения еще можно было ждать, такого же — никогда. Тимуш бросил через плечо быстрый взгляд на своих спутников, те сидели, словно ошпаренные.

Василе-воевода Лупу погладил кудрявую бородку — серьезный, спокойный, будто ничего такого и не стряслось. Кашлянул, о чем-то думая, в кулак. Остро взглянул на гетмана Гавриила, своего брата:

— Сделай милость, гетман... Доставь нам добрую весть...

Гетман вышел и тут же вернулся. Вернулся с важностью великого глашатая, постукивая по полу посохом.

— Ее величество княжна сказала «да», государь, — объявил он и поклонился, вначале — господарю, затем — гостям.

IV

При въезде в Милешты поезд спафария замедлил ход. Дневное светило отправилось на отдых, и, пользуясь его отсутствием, прохладная истома охватила мир. Сгущавшийся сумрак навевал тоску безнадежности; но боги севера обдували пространства легким, ласковым ветерком — утешением судьбы, преходящей, переменчивой, безразличной.

— Зажечь факелы! — приказал спафарий.

Челядь торопливо засуетилась, заторопилась во все стороны. И вскоре процессия выстроилась в порядке, установленном еще в Яссах. Цыгане-рабы вели коней под уздцы. Верховые стражники ехали с факелами — впереди и по обочинам. Илие Кырлан, тоже верхом, трубил в рог — дабы в усадьбе слышали, что пора открывать главные ворота... И для того же, чтобы ведомо было всем: от стольного града прибыл спафарий Николай сын Гавриила из Милешт.

— Вот это дивно! — тяжело дышал в рыдване Григоре Паладе. — Диво дивное!

Крашеные врата усадьбы боярина Гавриила давно распахнули створки, чтобы принять прибывших издалече. Батраки, окончив дневные дела, в полудреме клевали носами по углам, готовые вскочить по первому знаку боярыни Теодоры, боярина Апостола или вэтава Негру, зоркие глаза следили за вершиной холма на отрезке выбегавшей из мрака дороги, по которой с минуты на минуту должен был появиться спафарий. Разговаривали шепотом либо знаками, чтобы не дай бог не потревожить старого господина. Боярин Гавриил отходил, но оставался по-прежнему нервным и раздражительным. Почуяв, что силы на исходе и близок час, от коего никому не уйти, боярин повелел вэтаву Негру раздобыть белого голубя, посадить его в проволочную клетку и вволю кормить. Когда же наступит его последний миг, сыну Апостолу надлежало выпустить птицу на волю — чтобы она указала отлетающей душе дорогу к небу. Но это было не все. Боярин взглянул на потолок и с ужасом выдохнул: «Как же пробьется дух мой сквозь этакую древесную твердь? Вынесите-ка меня в придвор!». Боярыня Теодора, его безответная супруга, возразила было, что и двери, и окна в доме всегда открыты... Боярин же — ни в какую: вынесите вместе с ложем на воздух, и все тут! Боярина вынесли, стоял еще день. Вечером собрались было отнести обратно в комнаты — ни за что! Пускай его укроют кожухами, чтобы спать на воле, под стражей двух царских яблонь, за завесами дикого винограда. Никто ведь не может знать, когда душа отлетит к вечности, — среди ночи или, может, на заре... С тех пор старик не покидает придвора. Здесь он ест, здесь спит, здесь и читает ему отец Нектарий из святой книги. Еще накануне мысль его оставалась ясной. Но после полудня старец смутился разумом: страшная ведьма с цепом не отходит от него ни на минуту. Впадает в беспамятство, долгими часами даже не пошевелится... Приходит в себя, узнает одного, другого — и замирает опять... Еды, питья и прочего уже не приемлет — до мирского ему и дела нет. Боярыня Теодора не от ходила от изголовья. Женщины, что помоложе, чутко подремывали вокруг. Всюду неугасимо горели свечи — в покоях, на кухнях, в конюшнях, на запорах ворот. Три свечи мерцали и в канделябре за стеклом, в комнате, где ветер не мог их погасить.

Княжьи слуги прибыли, наконец, под вереницей огней. Боярыня Теодора встретила сына молча, посредине двора. Слегка прижала его к груди, затем передала в мощные объятия брата Апостола.

— Отходит батюшка наш, отходит... — шепнул спафарию брат.

Николая по очереди обняли родичи, стеная и плача, каждый на свой лад. Раньше ему и в голову не пришло бы, наверное, как много у него родни.

Боярин Гавриил боролся со смертью. Лежа среди перин, покрытый кожухами, с неровно освещенным факелом лицом, он казался мучеником, давно расквитавшимся с земными долгами и с чистой совестью готовым вступить в бессмертие. Для него уже было ясно, мирской хаос потихоньку уходил в небытие, сущее все более сводилось к единому, безраздельному смыслу. Николай наклонился и благоговейно поцеловал его в лоб.

...Много есть чудес на свете,

Человек — из всех чудесней...

— И ноги-то у него уже остыли, — вздохнула боярыня Теодора.

«Неужто ему не хочется пить?» — некстати подумал вдруг Николай, но, заметив, что мысли его разбегаются, сказал:

— Когда отец придет в себя, позовите. — И пошел со двора прочь.

Мать догнала его, все еще в заботах о земном:

— Ты не голоден? Я напекла тех саралий, которые ты любишь, смазала их топленым маслом и завернула в зольники — чтобы были горячими и свежими...

— После, мама. Спущусь-ка покамест вниз...

В долу, пониже сада, под корнями ивы журчал источник. На его бережке отшумели детские игры Николая. И каждый раз, возвращаясь к родительскому очагу, он спешил сюда, вкусить его целительной прохлады. К этому живому глазку земли он направился и теперь, Илие Кырлан следовал за ним с горящим факелом.

Николай выпил воды из деревянного сосуда, окованного узкими обручами и снабженного ручкой. Жажда вроде бы оставила его, но горечь под самым нёбом не проходила. Как и сомнения, вопросы, несогласие в душе. Ко всему, накопившемуся за день, прибавился образ отца, прикованного к смертному одру, на краю бездонной неизвестности.

«Что все-таки