и поглубже есть один, да вода непроточная; волосатиков, поди, много. Вопьется, сказывают, в ногу, никоими силами не выживешь, разве отрывать начнешь. А кости, слышь, скулят от него – и места не найдешь. Все от конского волосу, говорили, нарождается. А шевелится, словно бы и пьявица какая!

Таким рассуждением сопровождал он меня на пути к бочагу, над которым нависли целые кусты ветлы и откуда неслась особенно заманчивая прохлада.

Поместившись через час под тем же кустом, под которым и прежде сидели, мы молчали некоторое время, пока пастух мой ласкал свою собачонку.

В это время на противоположном краю оврага из желтевшейся ржи выставилась белая фигура девушки лет пятнадцати, у которой в руках было что-то тяжелое, завернутое в тряпицу и завязанное. Девушка подходила уже к нам, но, завидев незнакомое лицо, остановилась на минуту и потупилась. Пастух махнул рукой и, обращаясь ко мне, проговорил:

– Племянница!.. старшего брата дочка, сиротой осталась. Ульяной зовут…

– Иди сюда скорее, не тронут: обед, что ли, принесла? – спросил он девушку, когда та, все еще не поднимая глаз, остановилась перед нами. На ней надета была длинная рубаха, коса заплетена и висела вдоль спины. Видно было, что она была все утро на покосе; загорелое лицо подсказывало о том же.

Робко зазвучал ее голосок; девушка говорила:

– Сегодня, дядинька, только одни щи варили, да вот молока прислала баушка. Крынку велела назад принести, когда опростаешь…

– А на-ка вот тебе гостинку, Уля: даве смастерил на бездельи; на – вот!.. годится ходить по ягоды.

Дядя отдал девушке красивенькую плетенку, свитую из ивовых прутьев, с крышечкой, плотно приделанной с одного боку.

– Крышку-то я сниму, дядя, – проговорила девушка, – а то мешать только будет.

– Как знаешь сама, твое дело. Да, вон, прихвати и братенку своему, Матюшке, дудку. Только бы рукой не хватался за дырочку эту да языком прихватывал, во как!..

Пастух громко высвистывал свою, известную всем песню; посадил девушку подле себя и погладил по голове.

– Изо всей семьи что ни на есть лучше, – продолжал он, обращаясь ко мне. – И куды ласкова! Сам, почитай, один вынянчил, зато и люблю пуще всех ее вот да Матюшку – младшего ее братишку. Я ей и жениха стану отыскивать… сам. Хошь жениха, Уля?

– Рано еще, дядя! Баушка говорит: еще два года нужно погодить. Тогда уж, говорит.

Девушка взглянула на меня, покраснела и еще больше потупилась. Это, как казалось, понравилось дяде, потому что он, погладив ее по голове, крепко поцеловал в темя и принялся за обед, пригласив и меня – не погнушаться, отведать хлеба-соли.

– Сам-то ты разве не женат? А ведь пора бы, кажется!.. – спросил я его, по уходе девушки.

Парень крепко задумался и заговорил про себя, тяжело вздохнув и как бы желая умерить свою болтливость и излишнюю откровенность:

– Бабы говорят: скоро третий год на второй десяток пойдет: как бы, кажись, не пора? Уж и так семья серчает. Ты, говорят, в тягле лишной. Вон, говорят, у брата уж дети большие, а ты совсем бобыль, как перст одинокой. Вестимо бобыль – сами знаем, хоть и отец и мать живы, и брат родной… Ну, да что брат? один брат был, да и тот сплыл, – хоть и двоюродным он мне доводился. Ну что ж, что не женат? хотел было, сами знаете, да вишь, пень словно какой подвернулся, и не сталось по-моему. Одну девку три брата разом полюбили и не сказывали. А у ней только к Петрухе одному и лежало сердце. Меня, вишь, она за брата почитала, сама сказывала. И померла… ну и Господь с ней… ладно она это сделала.

Всю эту речь пастух говорил едва слышно, опустивши голову и перевивая плеть на коротеньком кнутовище. Как будто ему совестно было поднять голову и своим бойким, умным взглядом окинуть любопытного расспросчика. Долго он сидел в таком положении, по временам покачивая головой и передергивая плечами.

– Да ты, поди, знаешь Петруху-то нашего? – спросил он, быстро приподняв голову и взглянув на меня. – Он у нас тут частенько бывал в посаде с проезжающими: отец мой лет пяток тому назад держал извоз, а Петрован-от и ездил ямщиной. Три лошади держали… Красивой такой парень был, лицо краснощекое еще такое, – чай, знаешь?

Получив отрицательный ответ, пастух опять опустил голову и задумался.

– Что же он – брат тебе был?

– Брат-то брат был, да не родной. После покойного дяди отец в нашу семью привел, с тех вот пор и стал он словно родной, особо мне-то… Брат Васюха невзлюбил его и сомустил у нас всех; только один я не послушал…

– За что же?

– Да, вишь, девка у нас Матрена была, и славная девка, голосистая, гладкая, смиренница такая, что слова даром не промолвит. И полюбились они с Петрованом-то; любятся и никому не сказывают. Только меня одного и ласкает девка, братом называет, а все, должно быть, Петруха нахвалил. Ласкает это она меня и гостинцев носит: то черники сушеной, то каленых орехов; не сказывай только, говорит, брату своему Василью. «Что мне сказывать? – говорю, – ведь и Петруха тоже брат!» Так вот и любились они целое лето и осень. Слышу: наши бабы об этом проведали, стали толковать: что никак-де Петр Матрену за себя засватать хочет – ожениться надумал. Я к ним. «Да! – говорят, – только, слышь, филипповки пройдут да Святки, и пойдет к дяде с поклоном». Как услышал я это, так у меня у сердца словно оторвалось что, – так и ошибло. И не то чтоб я любил ее, что ли, а все же, думаю, гостинцами кормит, братом зовет; целуемся ину пору… Промолчал я, однако никому про то не сказал: ни отцу, ни невестке, ни брату, никому в семье.

Подошли у нас на ту пору супрядки осенние; стали свадьбы налаживаться. Слышу: брат Василий ребят сомущает: «Побьем да побьем Петруху – я за все отвечаю, не бойтесь. Пусть-де, слышь, к моей суженой не суется!..» Я опять промолчал. Да слышу, Васюха все одно да одно гвоздит ребятам нашим. Те уже и сговорились с ним, и место в банях наметили. Я и скажи Петрухе-то: «Ладно, говорит, нишкни до время! А там возьми да и подошли ко мне Матрену с пряниками да поцелуями». – «Приходи, говорит, тогда за бани да и дожидайся меня за нашим овином!» Пришел я туды, а ему на ту пору из Соснина привелось идти, пошевни у земского ходил просить. Вижу: выскочил брат Василий да и сгреб его; откуда ни возьмись и