– Поняли, дяденька Левон! – хором отвечали мальчишки.

И не трое, а добрый десяток их помчался к березам – только босые пятки замелькали.

Староста повел гостей к себе.

Кое-где из-под ворот на них лаяли собаки.

– Цыц вы, проклятые! – топал ногой на злых шавок староста.

– Не беспокойтесь, дяденька, пущай себе лают! – весело говорил Табаков. – Одной ли только деревни облают солдата на его веку собаки? Пустое!

Они подошли к большому дому старосты.

Староста хорошо попотчевал дружков.

Мальчишки-дозорные не сообщали ничего тревожного, и Черепковский с Табаковым сидели, отдыхая.

Степенный Левон Черепковский остался в красном углу за столом. Он курил, разговаривая с мужиками. В избу набилось много народу послушать солдатские рассказы.

А курносый Табаков пристроился со своим видавшим виды телячьим ранцем у окна, возле двери. Он приводил в порядок солдатское имущество. Около него теснились женщины и девушки – невестки и дочери старосты.

У стола шел серьезный разговор – Черепковский рассказывал о французах:

– Ихний солдат, ничего не скажешь, храбер. Под пулями стоит смело, на картечь и ядра идет хоть бы что. И стреляет справно.

– Смотри ты, – покачал головой староста.

– А на штыки – слаб. Колет он не по-нашему, зря: торкает тебя в ногу или в руку, а то кинет ружье и схватит за грудки. И зубами рвет!

– Ах, паскуда!

– Волчья стать! – не выдержали слушавшие.

– Только храбер-храбер, да против нас не выстоит: нежен, душа хлипкая, известно – пан…

А Табаков в это время вел более веселый разговор.

– И что у тебя, служивый, тута? – спросила старостиха, наклонясь над ранцем.

– В ранце, маменька, у солдата вся хозяйства, окромя сохи да жены, детей да бороны. Шильце-мыльце, белое белильце. Гребень, да щетка, да старая подметка. Воск да кресало, а денежек мало… – весело сказал обычную солдатскую присказку Табаков, вынимая из ранца полотенце с петухами. – Знаете, желанненькие, солдат, как придет куда на постой, допреж всего развешивает казенную амуницию. Вот попал солдат в ад. Набил в стену колышков, развесил свою сбрую, закурил трубочку, сидит, поплевывает и кричит на чертей: «Не подходи близко, аль не видите – казенная амуниция висит!» Нагнал на чертей страху. Не знают бесенята, что и делать, как от солдата отвязаться. И пришла их набольшему мысль забить в барабан. Солдат как услыхал «В поход!», так в минуту собрал амуницию и ну бежать из пекла…

Бабы и девки смеялись.

Черепковский сидел без дела недолго – выкурил трубочку и встал:

– Спасибо, хозяин, за хлеб-соль. А теперь пойдем посмотрим, скольки у нас людей и какая у них оружия. Что у тебя, Савелий, так весело? – спросил он, проходя мимо Табакова.

– Да вот, брат, у нас с хозяюшкой торг идет: тетеньке больно солдатский ранец пондравился. Она дает за него дочку да квочку. А я прошу еще коровку в придачу! – скороговоркой ответил Табаков.

– Бросай свой ранец, пойдем посмотрим, скольки у нас воинов.

Табаков быстро складывал свое разложенное на лавке имущество в ранец, говоря:

– Да ладно, я не в него, – кивнул он на уходившего с мужиками из избы Черепковского. – Вот поношу ранец еще годочков тридцать – даром отдам!.. Надо идтить ваших мужиков учить!

– Велика ли солдатская наука? – лукаво усмехнулась старшая старостихина дочка.

– Говоришь, невелика? – встал Табаков. – А ну-ка скажи, где свету конец?

Девушка молчала, улыбаясь.

– В темной горнице, – там свету конец! – выпалил Табаков и, подмигнув девушке, вышел из избы.

– Веселый, ловкий солдат! – говорили девки.

– А тот, носатый, настоящий командёр: строг, не улыбнется, – оценивали бабы.

Черепковский собрал на улице всех партизан, чтобы посмотреть, какой отряд будет под его началом.

Когда стали строиться в одну шеренгу молодые и старые, бабы украдкой начали утирать слезы, словно их мужья и сыновья уже собрались на ратный бой. А девушки прыскали в кулак: им было потешно смотреть, как их отцы и дяди выстраивались, точно солдаты.

– Груня, глянь, глянь – дядя Софрон бегит! – смеялись они, показывая на спешившего к строю хромого мужика.

– У нас всякой сгодится, – сказал стоявший в сторонке среди баб Савелий Табаков. – В настоящую армию не берут не только лысых и косых, но даже разноглазых – у кого, скажем, один глаз серый, а другой карий. А мы не привередливы, всех возьмем.

– Это почему же не берут? – спросила с усмешкой молодая вдовушка.

– А из-за красы, милушка. Солдат должон быть как картинка, как орел. Чтоб молодки любили. Недаром поется: «Солдатушки во поход, у молодки сердце мрет…»

– А ну тебя, – лукаво отмахнулась от Табакова вдовушка. – У тебя, как говорится, мыши жернов проели! Одно слово – бахарь!

– Не веришь? Глянь-кось на меня аль хоть на мово дружка, – кивнул Табаков на высокого носатого Черепковского, важно ходившего вдоль шеренги. – Чем не красавец?

Девчата еще больше зашлись от смеха.

А Черепковский, не подозревая, что говорят о нем, серьезно осматривал отряд и его вооружение. Команда оказалась большая, да оружия – никакого: топоры, косы, вилы. Ружье нашлось одно – у кузнеца.

Черепковский велел убрать бревна, которыми была завалена улица: пока настоящего оружия не добыли, придется бороться при помощи хитрости. Днем мальчишки караулили на высоких березах, а ночью Черепковский высылал двух-трех парней в дозор к большаку. У Старостиной избы висел колокол: сзывать народ на случай тревоги.

Обучать мужиков Черепковский мог только штыковому делу. Он поставил ржаной сноп и приказал каждому колоть сноп вилами, как учили когда-то его самого работать штыком:

– Коли в грудь, как в репу!

На следующий день прошел слух, что наша армия отступила к Москве.

Мужики помрачнели.

– Неужто Аполиён все заберет? – спрашивали они у солдат.

– Подавится! – уверенно отвечал Левон.

Ближайшие деревни тоже готовились сопротивляться врагу, не допускать к себе фуражиров, бить врага поодиночке где только можно.

В соседнем селе взялся командовать мужиками семидесятилетний отставной суворовский капитан.

Во всех деревнях зарывали в землю зерно, а скот держали в лесу.

Незваных гостей ждали каждую минуту.

И наконец дождались.

На третий день, около полудня, с дороги прибежали возбужденные мальчики и, перебивая друг друга, радостно, как будто сообщали приятную весть, сказали, что с большака едут верховые с подводами.