Так хотелось бы подбежать к окнам и послушать, да нельзя. Придется обождать, когда кончится совет и выйдет Паисий. Он все расскажет.

Паисий Кайсаров не садился, стоял возле главнокомандующего, опираясь плечом о бревенчатую стену.

Уже около часа длился совет, когда послышался лошадиный топот и к дому Фроловых прискакали два всадника. Это был Раевский с ординарцем.

– Николай Николаевич!

– Опоздал!..

Раевский быстро вошел в избу. Вот он подошел к столу и сел с краю, возле Кутузова.

Поговорили еще несколько минут, потом, все видели, главнокомандующий, опираясь о столешницу, встал, что-то коротко сказал и даже хлопнул ладонью по столу, как припечатал.

Генералы поднялись со своих мест и начали расходиться.

– Кончилось!

– Кончилось!

– Что-то решили?

Первым на крыльцо выскочил Беннигсен. Он так торопился, что на ходу набрасывал шинель.

– Спешит. Видно, недоволен!

– Не по его вышло!

– Не по барину говядина! – шептались офицеры.

Один за другим разъезжались генералы. Все были как-то сдержанно-молчаливы.

А в избе главнокомандующий один сидел над картой, подперев обеими руками седую голову.

– Неужели не будет боя?

– Неужели отдадим Москву? – тревожились во дворе.

Все ждали, когда выйдет Кайсаров.

И вот Паисий вышел. Он столько времени терпел без трубки!

– Паша, Пашенька, поди сюда! – закричали офицеры.

Кайсаров спустился с крыльца. Офицеры окружили его плотным кольцом.

– Ну что? Что решили? – спросили сразу несколько человек.

– Решено отступать! – ответил Кайсаров, с удовольствием затягиваясь табаком.

Офицеры были поражены страшной вестью. Хотя все видели, знали, что позиция плоха, но как-то не верилось в отступление, не хотелось сдавать любимую столицу без боя. Разговор на мгновение оборвался.

– Как же так! Отдать Москву без единого выстрела?

– Даже в Смоленске дрались, а здесь не станем! Почему? – возмущались многие.

– А потому, что на такой позиции можно только быть битым, – ответил кто-то.

– Твое мнение мне неинтересно.

– Не спорьте, пусть Паисий Сергеевич расскажет, как было!

– Ну, что рассказывать? Михаил Илларионович открыл совет. «Нам нужно решить, – сказал он, – принять ли сражение под Москвой или отступить?» Михаил Илларионович объяснил всю слабость выбранной позиции: что ее пересекают овраги…

– Знаем, знаем! – перебили Кайсарова офицеры.

– Потом светлейший высказал главную свою мысль: пока будет существовать армия, до тех пор есть надежда успешно окончить войну. Потеряв же армию, мы потеряем все: не только Москву, но и Россию.

– Верно!

– Все спасение в армии! – раздались голоса.

– Вы так говорите потому, что сами из Петербурга! – горячо возражали москвичи.

– Чудак! Да у меня половина родни в Москве!

– Никто не спорит: Москву, разумеется, жалко. Москва – столица, но ведь остается еще Петербург.

– А ну вас с вашим Петербургом!

– Нашли чем тешиться – болото!

– Господа, погодите! Дайте же послушать. Паисий Сергеевич, что было дальше? Кто говорил первым?

– Барклай, – ответил Кайсаров. – Он горячо и убедительно говорил, что наша армия понесла большие потери при Бородине, что мы будем разбиты, что надо отступать. Говорил, как всегда, искренне и правдиво.

– Михаил Богданович без хитрости и лести.

– После Барклая говорил Толь. Он соглашался с Барклаем, что позиция слаба. Предложил занять другую – встать правым крылом к деревне Воробьевой, а левым – к Калужской дороге, где эта деревня, забыл ее название, тоже вроде какая-то птичья… Толь убеждал, что опасно отступать через Москву, когда следом идет такая вражеская армия. Светлейший возразил ему: «Вы боитесь отступать через Москву, а я смотрю на это как на счастье, потому что оно спасет армию. Наполеон – как быстрый поток, который мы не можем остановить. Москва – это губка: она всосет в себя всю армию Наполеона!» Затем встал Ермолов. Он – за сражение! Светлейший, услыхав это, даже поморщился и сказал: «Вы, Алексей Петрович, говорите так потому, что не на вас лежит ответственность!»

– Не выдержал старик!

– Ермолов Кутузова не любит. Только делает вид, что хорош с ним, – вставили сбоку.

– А затем вступил в разговор Беннигсен. Он увидал, что «то сей, то оный набок гнется», и пошел: мол, «стыдно уступать столицу без выстрела! И что скажет Европа!» И пошел, и пошел. Я не понимаю, говорит, почему мы должны быть разбиты? Мы ведь те же самые русские! И будем драться так же храбро, как прежде!

– Это он-то русский?

– До чего противна его игра в патриотизм!

– Нашелся русский из Ганновера! – не удержались, снова перебили Кайсарова офицеры.

– Беннигсен предлагал оставить один корпус на Можайской дороге, – продолжал рассказывать Кайсаров, – а все остальные войска перевести на левое крыло. Тогда Остерман спросил у Беннигсена: «А вы ручаетесь за успех сражения?» Беннигсен только облизнул губы, это у него привычка: если чем-нибудь недоволен, обязательно облизывается. «Слишком большие требования предъявляете, генерал Остерман, – ответил он. – Ручательством в победе должны служить храбрость и искусство генералов!» Тут не выдержал Барклай. Трясется в лихорадке, а говорит Беннигсену: «Ежели вы намеревались действовать наступательно, то следовало бы распорядиться заблаговременно! Утром, когда я говорил с вами, еще было для этого время, а теперь, говорит, уже поздно! Наши войска храбро бьются на месте, но не умеют маневрировать на поле боя!»

– Ох, не любят же они друг друга!

– Еще бы – Беннигсен столько делал пакостей этому порядочному человеку! Вспомни, как он науськивал на Барклая всех этих подленьких вольцогенов!

– Старая хлеб-соль не забывается!

– Постойте, господа, довольно вам! Пусть полковник Кайсаров продолжает!

– Беннигсена тонко поддел Михаил Илларионович. Он, поддержав мнение Барклая, как бы вскользь сказал: «У нас, – говорит, – есть прекрасный пример несвоевременного наступления – сражение при Фридланде». То есть напомнил Беннигсену: «Ты же сам тогда за такие действия был жестоко побит Наполеоном!»

– Ловко он его; вежливо поддел.

– Михаил Илларионович как пчела: в нем и мед и жало!

– Поделом Беннигсену!

– А что говорил Раевский?

– Раевский был за отступление. Он сказал: «Сохранить армию, оставить столицу без боя. Я говорю как солдат, а не дипломат: надо отступать!» И привел какой-то красивый стих: как-то «Россия не в Москве, а среди своих сыновей…»