Ее отец-профессор, такой красивый, такой умный, чуточку тщеславный, умер, но она каждый день старалась воплотить в жизнь его идеи. Мы все пленники историй, говорила она, в точности, как он (волнистые волосы, озорная улыбка, прекрасный ум), каждый – пленник своего солипсического нарратива, каждая семья – пленница семейной истории, любая община заперта в своей сказке о себе, всякий народ – жертва собственной версии истории, и в некоторых частях мира нарративы сталкиваются и вступают в войну, две несовместимые истории или даже больше сражаются за место, можно сказать, на одной странице. Она была родом из такого места, отцовского места, откуда он был изгнан навеки, то есть изгнано было его тело, его дух – никогда. И может быть, теперь любое место становилось тем местом, может быть, Ливан повсюду и нигде, так что мы все – изгнанники, пусть волосы у нас и не так волнисты, улыбки не так озорны и ум не столь прекрасен, но даже само имя «Ливан» уже не было необходимо, сойдет любое имя любого места или всех мест, возможно, потому-то она и чувствовала себя безымянной, неименуемой, ливанонимной. Неименуемое имя для шоу одной женщины, которое она вела, из которого (как она надеялась) могла вырасти книга, и (вот на что она очень-очень надеялась) может быть, фильм, и (если все пойдет очень, очень хорошо) мюзикл (хотя в таком случае придется придумать роли и еще для нескольких человек). Я вот что думаю: все истории – вымысел, говорила она, даже те, которые настаивают на своей фактичности, вроде того, кто где первый и чей бог круче других, – все это фантазии, обманки, и фантазии реалиста, и фантастические фантазии одинаково сочинены, а главное, что нужно понять насчет сочиненных историй – что все они одинаковая неправда, и «Мадам Бовари», и спорящие между собой ливанонимные истории – вымысел точно такой же, как летающие ковры и джинны, цитировала она слова отца, никто не умел выразить эту мысль лучше, чем он, а она была его дочерью, так что его слова теперь принадлежали ей, в этом наша трагедия, повторяла она его слова, нас убивают наши истории, но если бы у нас не было этих историй, это, вероятно, тоже б нас прикончило.

Народ уньяза, обитающий на горном хребте Лам, который почти целиком опоясывает Багдад, рассказывала Голубой Жасмин в «Саранчах», верил, что спустя считаные часы после рождения в ухо ребенку входит паразит-рассказчик и побуждает ребенка, по мере того как он растет, требовать всякого вредного: сказок, воздушных замков, химер, иллюзий, лжи. Потребность представлять несуществующее так, словно оно существует, была опасна для народа, чье выживание сводилось к постоянной битве и требовало постоянной, незамутненной сосредоточенности на реальном. Но извести паразита-рассказчика не удавалось. Он идеально приспосабливался к организму хозяина, к контурам человеческой природы и к генетическому коду человека, натягивался второй кожей поверх человеческой кожи, второй природой входил в людскую природу. Казалось невозможным уничтожить его, не убив при этом хозяина. Тех, кто особенно заметно пострадал от паразита и одержимо производил и распространял то-чего-нет, порой казнили, и это было мудрой мерой предосторожности, но паразит по-прежнему терзал все племя.

Уньяза был маленький горный народ на грани исчезновения. Они жили в суровой местности, каменистая горная почва не давала урожая, вокруг в изобилии жестокие враги, к тому же они страдали от изнурительных недугов – кости рассыпались в труху, а мозг иссушала лихорадка. Никаких богов они не почитали, хотя паразиты-рассказчики заражали их снами о божествах дождя, дарующих воду, о мясных божествах, дарующих скот, и о богах войны, которые насылают на врагов уньяза понос, чтобы тех легче было убить. Эта иллюзия, будто все людские заслуги – найти источник воды, вырастить скот, отравить пищу врагов – не их рук дело, а дар невидимых сверхъестественных сущностей, оказалась последней каплей. Вождь уньяза распорядился заливать младенцам уши грязью, дабы не проник в них паразит-рассказчик.

После этого фантазийная болезнь стала исчезать, а юные уньяза, взрослея, с грустью убеждались, что мир вполне и чересчур реален. По мере того как новое поколение осознавало, что «покой», «уют», «доброта» и «счастье» всего лишь слова, не имеющие смысла в мире как он есть, среди них распространялся дух глубокого уныния. Всмотревшись в унылую бездну реальности, они поняли, что в их жизни нет места и для таких вредоносных слабостей, как чувства, любовь, верность, товарищество и доверие. И началось последнее безумство этого племени: считается, что после жестоких ссор и яростных споров молодые уньяза, охваченные мятежным пессимизмом, который пришел на смену фантазийной заразе, перебили старших, а потом резали друг друга, пока племя вовсе не истребилось.

За отсутствием достаточных полевых данных невозможно с уверенностью сказать, существовал ли в действительности фантазийный паразит или это само по себе фантазия, паразитарное изобретение, закрепившееся в умах уньяза: вещь, которой на самом деле не было, но которая, благодаря своей вкрадчивой убедительности, породила те же последствия, какие мог бы вызвать такой вымышленный паразит, существуй он на самом деле. В таком случае уньяза, ненавидевшие парадоксы наравне с вымыслами, были уничтожены собственной верой в то, что коллективно созданная иллюзия – истина.

С какой стати она вздумала заботиться о таинственном мистере Джеронимо, спросила Жасмин как-то ночью свое отражение, об этом молчаливом старике, он ведь даже не пытался быть с ней приветливым, не в том ли дело, что он высок и красив и держится прямо, как ее отец, и как раз в том возрасте, какого достиг бы сейчас отец, будь он жив? Да, вероятно, признала она, опять все дело в папочке, и, наверное, рассердилась бы на себя за подобный перенос ностальгии, если бы в тот момент ее размышления не были резко нарушены явлением позади нее – зеркало ясно отразило всю картину – красивой, худой, юной на вид женщины, с ног до головы в черном, которая сидела, скрестив ноги, на летающем ковре, а ковер, как и живший этажом ниже садовник, завис примерно в четырех дюймах над полом.

Хотя нормальная жизнь города уже была нарушена, большинство людей все еще к этому не привыкло, и их поражало вторжение фантастики в повседневность – даже таких людей, как Голубой Жасмин, которая только что призывала сестру Альби проявить толерантность по отношению к левитации, уже не первый месяц происходившей в цокольном этаже. Жасмин испустила вопль, больше похожий на собачий вой, и обернулась лицом к Дунье, которая, надо сказать, почти так же сильно изумилась при виде оранжевоволосой женщины.

– Начать с того, – недовольно пробурчала она, – что я ожидала встретить здесь мужчину, к которому у меня важное дело, мистера Рафаэля Манесеса, он же Джеронимо, а вы явно не он. А во-вторых, уши у вас самые обычные.

Голубой Жасмин разинула рот, но ни звука.

– Джеронимо Манесес! – все так же сварливо повторила женщина на ковре-самолете. У нее выдался нелегкий день. – Где он живет?

Жасмин пальцем ткнула в пол:

– Первый, – еле выговорила она. Женщина на летающем ковре поморщилась с отвращением:

– Вот за что терпеть не могу ковры, – сообщила она. – Система навигации у них ни к черту.