Л. Б. Каменев, к тому времени отставленный от большой политики, тоже нашел возможность напомнить о должном отношении к исторической России. 27 декабря 1931 года были сданы в печать «Замогильные записки» В. С. Печерина, одного из первых русских политических эмигрантов XIX века. В сочувственном предисловии к этой книге, составленном Каменевым, приведены стихи Печерина, написанные в 1834 году: «Как сладостно – отчизну ненавидеть. / И жадно ждать ее уничтоженья! / И в разрушении отчизны видеть / Всемирного денницу возрожденья!». Извиняясь за столь сильно выраженные байронические настроения, автор полагал: «Любить? – Любить умеет всякий нищий, / А ненависть – сердец могучих пища»[351].

Ленинградский государственный театр сатиры и комедии внес свой «вклад» в борьбу с исторической Россией. 19 декабря 1931 года здесь состоялась премьера представления «Крещение Руси», шедшего почти до апреля следующего года. В благожелательной рецензии, помещенной в журнале «Рабочий и театр», отмечается: «Спектакль имеет ряд смелых проекций в современность, что повышает политическую действенность пьесы». А именно: «Былинные богатыри выступают в роли жандармской охранки, Соловей-разбойник становится олицетворением именитого купечества, Византия перекликается с фашистским Западом. Сам князь Владимир обобщен как представитель самодержавия и не случайно поэтому к концу спектакля принимает образ предпоследнего царя-держиморды». Однако основная, не преодоленная театром, ошибка автора кроется в показе всей “православной Руси” – пришибленным, с расслабленной волевой мускулатурой, появляющимся в неукоснительно пьяном виде и произносящим путаные и непонятные слова Микулой Селяниновичем. Обобщая “культурный” византийский деспотизм до фашизма (связь истории с современностью вообще в спектакле носит отпечаток наивной механистичности), Н. Адуев (автор текста. – А.В.) не подчеркивает мракобесия деспотов, и в сопоставлении с былинной дикостью расейского князя византийцы выглядят как… светочи культуры». Рецензенты тем не менее нашли возможным пожурить спектакль за «явно недостаточную, социальную, в частности, антирелигиозную нагрузку»[352].

Между тем на политико-идеологическом поприще утверждалась тенденция противоположного свойства.

«Теперь у нас есть Отечество»

В выступлении на Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности 4 февраля 1931 года Сталин заложил краеугольный камень в основание нового идеологического курса. Слову «отечество», использовавшемуся ранее чаще всего как синоним дореволюционной России, было придано новое звучание. Теперь оно прочно связывалось с понятием «наша страна». «В прошлом, – говорил Сталин, – у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, – у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость». И если не хотеть, чтобы наше отечество было побито и утеряло независимость, нужно в «кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства»[353]. Новое представление о «социалистическом отечестве» потребовалось для того, чтобы сузить его неопределенные пролетарско-мировые очертания (в представлениях первых лет революции) до реальных границ СССР. Новое понимание отечества позволяло «реабилитировать» патриотизм в его нормальном и привычном для широких масс виде, начать его культивирование как высшей доблести советских людей. Предстояло, как предлагал М. И. Калинин, «все население пропитать советским патриотизмом, чтобы каждый гражданин Советской республики, если даже он самый обыкновенный обыватель, встретившись с гражданином капиталистической страны, всегда чувствовал внутренне превосходство: я – гражданин Советской республики»[354]. Теперь такая установка была дана самим Сталиным.

Заявка на русское первенство в пролетарском движении

Особенно большую значимость имело письмо И. В. Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция» «О некоторых вопросах истории большевизма». Оно было опубликовано в журнале в конце октября 1931 года и получило большую известность как «Письмо 31-го года». Русские большевики представали в письме в качестве некоего эталона для коммунистов других стран: именно они «выдвигали на первый план коренные вопросы русской революции»; именно их интернационализм «является образцом пролетарского интернационализма для рабочих всех стран»[355]. В письме утверждалось также, что русский пролетариат является авангардом международного пролетариата, последовательный и до конца революционный интернационализм большевиков является образцом пролетарского интернационализма для рабочих всех стран. Согласно этому, не западные марксисты должны давать уроки своим русским товарищам, а наоборот. В статье подчеркивалось, что у «русских большевиков» есть все основания оценивать степень марксистской революционности зарубежных социал-демократов. Несогласие с подобного рода русоцентризмом означало, по определению Сталина, «троцкистскую контрабанду»[356]. На этом основании «Письмо 31-го года» до сих пор порицается особо ревностными блюстителями специфического интернационализма за содержащийся в нем потенциал «идеологической трансформации – от интернационалистского ленинизма-троцкизма к сталинскому национал-патриотизму»[357].

Вместе с письмом Демьяну Бедному письмо в журнал «Пролетарская революция» заставляло призадуматься многих представителей тогдашней литературной и политической элиты, иных – проявлять большую сдержанность в оценках дореволюционного и современного Отечества. В. И. Пятницкий, к примеру, вспоминает, что его мать любила громко читать четверостишие русского поэта Д. В. Веневитинова (1805–1827): «Грязь, вонь, клопы и тараканы, / И надо всем хозяйский кнут, / И это русские болваны / Святым отечеством зовут»[358]. Сын полагает, что в этом выражалось резко критическое отношение человека начала тридцатых годов «к окружающей советской действительности». И. А. Пятницкий, отец мемуариста, бесстрашный большевик, обвиненный позднее в троцкизме, видимо, так не считал и опасливо говорил жене: «Тише, Юля, тише»[359].

Письмо Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма», начавшаяся критика лозунга «одемьянивания» пролетарской поэзии[360], под которым велось «огульное охаивание всего прошлого в русском народе»[361], расшатывали представления о советских коммунистах как принципиальных западниках. А ведь еще совсем недавно Луначарский разъяснял в популярном журнале, что не только социал-демократы и их предшественники «всегда были западниками», но и «наш коммунизм является отпрыском Запада… наш пролетариат, совершивший такую героическую революцию, есть неотъемлемая часть всемирного пролетариата». На этом основании предлагалось с самой жестокой решительностью опровергнуть «всю эту ерунду», будто коммунизм выражает «какую-то особенную, чисто русскую сущность»[362]. В этом отношении Луначарский недалеко отстоял от Троцкого, которому русская культура представлялась «лишь поверхностной имитацией высших западных моделей», и «ничего не внесла в сокровищницу человечества». Он писал, что Россия, «приговорена своей природой на долгую отсталость» и будет вынуждена «импортировать, занимать и осваивать культурные достижения Запада» еще «целый исторический период»[363].

Поворот в истории с коренизацией: «Кубанское дело»

Существенный пересмотр взглядов на проводившуюся в СССР национальную политику произошел в ходе так называемого Кубанского дела в декабре 1932 года. До 1926 года коренизация, инициированная в 1923 году XII съездом РКП(б), осуществлялась преимущественно по методу процентного замещения должностей, когда аппарат учреждения чисто механически заполнялся на определенный процент работниками из коренного населения («механическая коренизация»). С 1926 года «механическая коренизация»