большой моей радости, мы достигли этого огромного, великолепного города. Мы прошли через Шпандауские ворота, потом по меланхолически приятной Липовой улице[159] и еще по нескольким переулкам. И захотелось мне, простаку, век тут прожить, никуда не отлучаясь. «Здесь ты добудешь свое счастье! А после этого пошлешь нарочного с письмами в Токкенбург, чтобы этот малый доставил к тебе твоих родителей вместе с Анхен. То-то они глаза вытаращат» и т. п.!

Я попросил моих провожатых отвести меня к моему хозяину.

— Что ты! — возразил Крюгер. — Мы не знаем даже, прибыл ли он, и еще меньше представляем, где он остановится!

— Разрази меня гром! — удивился я. — Разве у него здесь нет собственного дома?

От этого вопроса они принялись хохотать до упада. «Смейтесь, смейтесь, — думал я. — Будет у Маркони, даст Бог, собственный дом!»

XLV

ВЕТЕР ПЕРЕМЕНИЛСЯ!

Было 8-е апреля, когда мы вступили в Берлин. Напрасно заводил я расспросы о своем хозяине, который, как мне стало потом известно, прибыл сюда еще за неделю до нашего прихода. В это время Лаброт (остальные постепенно разбрелись, — я и не заметил, куда именно) отвел меня на улицу Краузенштрассе во Фридрихштадте,[160] показал дом, где мне жить, и тут же покинул меня со словами:

— Ну, мусью, тебе надлежит оставаться здесь до дальнейших распоряжений!

«Вот так штука! — подумал я. — Что же это значит? Ведь это вовсе никакая не гостиница».

Пока я стоял в недоумении, вышел солдат, Христиан Циттеман, и провел меня в свою комнату, где находились еще двое сынов Марса.[161] Все стали удивляться и расспрашивать, кто я да откуда и т.п. Речь их я тогда еще плохо понимал.[162] Отвечал я коротко, что пришел из Швейцарии и служу лакеем у его превосходительства господина лейтенанта Маркони, что сюда меня привели капралы и что больше всего мне хотелось бы знать, в Берлине ли мой хозяин и где именно он живет. Тут эти молодцы разразились таким хохотом, что мне впору было заплакать. Ни о каком таком «превосходительстве» никто из них и слыхом не слыхал.

Между тем принесли гороховую кашу, такую крутую, что ложка стояла. Я поел без большого аппетита. Не успели мы насытиться, как в комнату вошел пожилой костлявый человек, по виду которого я скоро догадался, что это не простой солдат. Это был фельдфебель.[163] Он принес перекинутую через руку солдатскую униформу и, расправив ее на столе, положил поверх нее монету в шесть грошей[164] и сказал:

— Это тебе, сынок! Сейчас принесу еще твою порцию хлеба.

— Что значит — «мне»? — удивился я. — От кого, зачем?

— Эй, паренек! Вот тебе амуниция и довольствие. Что еще за вопросы? Ты ведь рекрут.

— Как это так? Почему рекрут? — возразил я. — Помилуй Бог! У меня и в мыслях такого не было. Нет уж! Ни за что на свете! Я — слуга Маркони, вот и все! Такой был уговор, и ничего больше. Да вы у любого спросите!

— А я тебе говорю, парень, что ты — солдат. Уж ты поверь мне. Ничего теперь не попишешь.

Я:

— Ах, если бы здесь был господин Маркони!

Он:

— Не видать тебе его, как своих ушей! Уж лучше быть слугой самого короля, чем какого-то королевского лейтенантика.

С этими словами он удалился.

— Ради Бога, господин Циттеман! — продолжал я. — Что же теперь будет?

— А ничего, сударь, — отвечал тот, — кроме того, что и ты, так же точно как и я, и все эти вот господа, — теперь солдат и, следовательно, все мы братья. И возражать тебе никак не приходится, поскольку иначе угодишь ты на гауптвахту, на хлеб и воду, и закуют тебя там в цепи крест-на-крест, а потом так отделают фухтелями, что только ребрышки затрещат в полное твое удовольствие.

Я:

— Но ведь это бессовестно, безбожно, разрази меня гром!

Он:

— Да уж поверь — иначе не бывает и быть не может.

Я:

— Тогда я пожалуюсь самому королю!

Тут все расхохотались.

Он:

— Ну, до него-то ты ни в жизнь не доберешься.

Я:

— Тогда к кому же мне обратиться?

Он:

— Если тебе так хочется, то — к нашему майору. Только я тебя уверяю, что из этого ровно никакого, никакого проку не будет.

Я:

— И все-таки я попробую, — а вдруг, вдруг да получится?

Солдаты опять стали смеяться. Я же и вправду решил наутро отправиться к майору и расспросить его о моем вероломном хозяине.

Едва дождавшись утра, я попросил показать мне, где он квартирует. Вот это да! Мне показалось, что передо мной королевский дворец, а майор — это король собственной персоной — такой имел он величественный вид. Это был человек огромного роста, с воинственным выражением лица и глазами, горящими, как угли. Меня пробрала дрожь, и я пролепетал, заикаясь:

— Го...господин...м...майор! Я...я с...слуга господина лейтенанта Маркони. Ра...ради эт...того он ме... ме...меня на...нанял и больше ни д...для че...чего. М...можете с...сами его с...спросить. Н...не знаю, г...где он те...теперь. М...мне сказали, что я те...теперь с...со...олдат, хо...хочу я то... то...того или не...нет.

— Так-так! — прервал он меня. — А ты, я вижу, парень не промах! Твой благородный хозяин попотчевал нас преотлично, да и тебе наверняка перепало в карман изрядно. Короче, послужи-ка теперь королю. Решено — и никаких разговоров.

Я:

— Но, господин майор...

Он:

— Молчать, парень! А не то пожалеешь!

Я:

— Но ведь я не получил ни письменного расчета, ни наличных денег! Ах, если бы только поговорить мне с хозяином!

Он:

— Теперь тебе его долго не видать. А денег на тебя пошло больше, чем на десятерых. У твоего лейтенанта заведен подробный счетец, и ты там стоишь на первом месте. А бумажку свою ты получишь.

Я:

— Однако же...

Он:

— Пошел вон, недомерок, не то...!

Я:

— Про... про...прошу вас...

Он:

— Убирайся ко всем чертям, каналья!

Тут он как выхватит шпагу, и я опрометью — вон из дома, точно застигнутый тать, и — к себе на квартиру, которую едва нашел от страха и отчаяния.

Всю свою беду я выложил Циттеману в полнейшем отчаянии. Этот добрый человек постарался подбодрить меня:

—Терпение, сынок! Все образуется. А пока придется тебе помучиться.