Другой человек навел камеру, ослепляющую прожектором.

Третий достал зазвеневшие наручники.

– Мужики, у меня сын родился!

– А мы тебя чего, в тюрьму тащим? – неожиданно примиренчески заметил мужик с камерой, не переставая снимать Ванино безумное лицо. – Так, пугаем маненько…

Нет, лучше бы они его арестовали!

Ихнее «маненько» окончательно подкосило Ваню.

Он впервые по-настоящему испугался. Возможно, оттого что был теперь отцом и отвечал еще и за крохотную жизнь сына.

Что он сделал? Он запил.

Вот запойным и обнаружил начинающий поэт Степан Неверов настоящего писателя Ивана Шурандина…

Степа бежал по холоду, иногда для согрева хлопал себя по бокам мехового пальто крыльями рукавов, заскочил в подвальную кафешку «ОГИ» и заприметил орлиную морду. Орлиным был клюв. Глаза у Ивана утратили орлиную остроту и напоминали… ну что они напоминали?.. пиво. Глаза его были пивом, которое он пил и пил, пока его девушка долеживала в роддоме.

Между Степаном и Иваном состоялся такой диалог:

– Можно к вам присесть?

– Да. Хотите выпить? Вы из ФСБ?

– Зачем же? Не узнаете? Не узнаешь, что ли? Серьезно, не узнал?

– Вы учтите: я раскаялся и разочарован. Я больше не хочу ничего. Революции не будет. Вернусь в литературу. Выпьем?

– Можно. Девушка, пиво «Пирогов» у вас есть?

– Нет. Я все их меню изучил. Бери «Сибирскую корону».

– «Сибирскую корону»!

Такой диалог…

А под конец их встречи Степан написал на желтой салфетке ярким черным паркером:

Не летал бы ты, Ванек,

Из литературы!

Ты орел, не мотылек…

Кому строишь куры?

Хочешь сесть? Порыв души?

Там сгниешь, как пень!

Лучше сядь – рассказ пиши

Или пиво пей!

И гуляй себе, орел,

Избежавший решки,

Пена падает на стол,

Закажи орешки…

Ивану стихи понравились. Он долго благодарил. «Так мило…» И даже в пивной униженности просил Степу оставить автограф на желтой этой салфетке.

Борис Яковенко был Филин. В нашей книге не только оппозиция, но и агенты власти. Ее птицы.

Эх, мясистый кусок распилен,

Чистой кровью течет филе…

Красный Кремль охраняет Филин,

Не моргая в своем дупле.

Какой-то вечно нагнувшийся. С крючковатым носом, кустистыми бровями, подслеповатыми глазами в круглых очках. Ночами не спавший, а днем дрыхнувший. Знайте, дети, он был Филин!

Кремль течет, и свисает жила,

Как сиреневая вожжа.

Смотрит с ясностью старожила

Молодежный слепой вожак.

Филин был племянником важного госчиновника. Симпатичный царедворец с персиковой кожей и агатами глаз решил пристроить своего родственничка к политике. Сначала Борю взяли на работу в Кремль, но днем он патологически засыпал, и его вынужденно уволили. Тогда добрый дядя Слава придумал для Филина самостоятельное занятие – вести молодежное движение.

Филин чувствует за обедом:

«Кремль стоит во главе угла!» —

Гулко ухает все об этом

И топырит свои крыла…

Жизнь Бори складывалась диковато.

В школе Филина не любили, но боялись за мстительный характер. Он был очень сильным и всегда действовал в одиночку. Девочки его чурались, и от этого он чурался их. Он учился в специальной испанской школе и однажды на переменке отнял у мальчишки из параллельного класса принесенный западный порножурнал. Яковенко тотчас ушел с уроков. И у себя в подъезде, одной рукой удерживая кнопку «Стоп», другой насладился. Бессильно отпустил кнопку, двери лифта раскрылись. Съехавшие штаны… Упал, шелестя, журнал… На пороге лифта стоял дядя, только что побывавший у Бори дома (он был секретным любовником его мамы).

Дядя, чью кожу тотчас расцветил спелый румянец, мгновенно оценил обстоятельства:

– Ты меня не видел, а я тебя!

Боря покинул лифт, застегивая трясущимися руками штаны. Журнал скользнул в лифтовую расщелину. Дядины башмаки стучали по лестнице.

Как не пихал его дядюшка в люди, Филин с трудом закончил школу, а учиться дальше отказался наотрез.

– Дайте мне передохнуть! Была школа, теперь институт… Это же из тюрьмы в тюрьму!

Ночами Филин тусовался с подонческой компанией, шлялся по клубам, нюхал и глотал наркоту – в общем, энергично гнил. Родного отца он не признавал, дядя ему все прощал и даже выделил квартиру на улице Петровка окнами на красный монастырь. Дядя тогда работал в одной нефтяной компании. Он и сам шалил – иногда вечером накануне выходных приезжал к племянничку, и начинался угар. Из динамиков по-бабьи, почти как хор народных тёток, пела группа «Агата Кристи», каждым всхлипом призывая к этой сладкой смеси – любви и насилия:

Давай вечером

С тобой встретимся!..

Боря срывался с места, начинал плясать. Он выставлял колонки на подоконник, спугивая с веток засыпающих птиц. В танце ронял очки. Дядя Слава сидел, задумчиво откинувшись в кресле, рука его грациозно висела, ветерок ерошил густые смоляные волосы, чувственный нос слегка раздувался, и сквозь поток музыки мерно звякал монастырский колокол.

Однажды Боря попал в реанимацию. По-английски это называется овер-дозе. По-русски – переборщил. Однако то был не борщ, а белое и жидкое в шприце. Дядя отправил его в немецкую клинику – лечиться от зависимости.

Из Германии Яковенко вернулся полным Филином! С размытой физиономией, вялый и сонный. Он люто расширял зрачки во мраке, когда его лицо было плохо видно, но при свете болезненно стыдливо щурился. Начал вести правильный образ жизни. Утром пил йогурт. С неохотой, но подолгу подтягивался на шведской стенке. Жил по-монашески. Про бывших дружков-гуляк спрашивал: «Разве они не передохли?» В его лексике появились злые словечки, которыми он обзывал не любимую им сибаритскую молодежь: «пораженцы», «распаденцы», «мочепийцы», «калоеды»…

Нахохлившийся, плотный, постоянно в напряге, Боря жалобно раскисал лишь наедине с дядей Славой. Они садились в квартире на Петровке, покачивались, вполголоса напевая песни утонченными старушечьими голосами. На столе дымился крепкий кофе.

Дядя доверил ему молодежное движение. Назвали – «Ниша».

Это была ниша для будущих чиновников. Их инкубатор. Их надежный окоп. Название движения закрепляло идею преемственности еще зеленых карьеристов и уже созревших функционеров.

Первую акцию устроили как гипноз.

В майский вечер в Москву съехались вереницы автобусов. Всю ночь Филин выстраивал тысячи молодых по Ленинскому проспекту. Молодая толпа была свезена из Ярославля и Твери, Курска и Саратова. Студенты, отправленные смотреть Москву по разнарядке профкомов. Вместо Москвы они видели спины и затылки друг друга. Всех еще в автобусах заставили натянуть одинаковые белые майки и белые шортики. Ночью было холодно, ноги отваливались, спать хотелось жутко.