— Пойдем ко мне?

Понадобилось небольшое усилие воли, чтобы не напомнить, что я уже видел все ее картины, поэтому пришлось отвечать:

— Я так не могу.

— Пойдем.

Мы дошли до ее подъезда. Я мялся.

— Что скажет мама?

— Да она спит, ничего не скажет.

— Точно?

— Она полностью вырубилась. Мы просто пройдем в комнату.

— Тогда, как только я попаду в комнату, немедля засну на полу, а ты отвернешься к стенке.

Стоял пятый час ночи. Двор устал наливаться утренними сумерками, а вселенная — переворачиваться в моей голове. Я смотрел в глаза этой невинной, но обреченной художницы, способной приступить к наброску великой картины. Ответственность за ее действия могло оправдать только стеснение, искреннее и всеобъемлющее, естественное и проходящее через все живое, что ее окружало.

Мы зашли в подъезд, и каждый шаг по той самый лестнице, которая должна быть в любом панельном за МКАДом, был тяжелее, чем все три кита, на которых стояла наша планета, и черепахи, на которых мы походили в те мгновения.

— Давай я здесь кроссовки сниму, а в квартиру зайду на цыпочках, чтобы тихо было?

— Хорошо. Тогда рюкзак тоже мне давай.

Я снял кроссовки и стал неумело топтаться на коврике, пока Диана открывала дверь. Она три раза провернула ключ, который сделал заветное «клоц» и открыл замок. Мы отошли от двери, аккуратно открыли ее и погрузились в темноту квартиры. Я переступил порог и стал на ощупь продвигаться в глубь неизведанного. Из темноты вырулила какая-то фигура. «Ну, здрааасьте!» — произнесла мама у меня под ухом. За долю секунды до «аасьте» я уже выбегал из квартиры и в носках шлепал по отбросам нашей цивилизации, которые оставили почему-то именно на этой лестнице в таком невообразимом количестве. И как только мне удавалось обойти их на пути вверх? На два пролета вниз чуть быстрее меня пролетели кроссовки, а за ними грузом безнадеги шлепнулся рюкзак с фотоаппаратом. Возможно, наверху что-то кричали вслед. Возможно, я был опечален. Люблю начинать утро с холодного душа.

— Ребята, знали бы вы, как долго я этого ждал, — заикаясь и подпрыгивая по асфальтовым кочкам, проронил я. — Безгрешность природы и виновность железных дорог сплетаются на моих глазах.

Мы рассекали на автомобиле пыль Свердловской улицы. Я устал от городов, поэтому, едва оказавшись в Красноярске, встретил Костю и Женю, галантно пригласивших меня в лес. Прелесть Красноярска заключалась в том, что как только он заканчивался, начинался государственный природный заповедник, расположенный в отрогах Восточных Саян на правом берегу Енисея. Виды сменились с низких томских елей на величавые хвойные деревья, охранявшие трассу могучим богатырским строем с обеих сторон. Несмотря на обильность национальных парков, которых в Красноярском крае насчитывалось больше, чем в любом другом регионе России, воздух сюда будто завезли с недр производств Урала. Город не только страдал от ежедневных выбросов угольных, алюминиевых, лакокрасочных, химико-металлургических, электровагоноремонтных и любых других заводов, названия которых вам не приходилось слышать, но и печалился оттого, что до сих пор не был газифицирован.

Мы оставили машину у дороги и дошли до края Слизневского утеса. Наверняка когда-то здесь была ровная череда холмов, но сейчас их множество на две части уверенно рассекал Енисей, позволяя тоненькой железной дороге примыкать к нему. Наконец Сибирь начала приоткрывать мне свои сундуки бесчисленно многообразной северной могучей природы. Ветер дул, унося прочь реку, желтый шарф, мои развязывающиеся шнурки и язык.

Не дожидаясь, пока шквал пустит кого-нибудь по небу, Костя схватил меня и Женю, засунул нас в автомобиль и высунул на входе в то место, куда должен отправиться каждый только прибывший в Красноярск прохвост. Надпись гласила: «Вы находитесь здесь! До центральных столбов 5 километров». Мы отпили из термоса горячего чая, закинули в рот по бутерброду с сыром и двинулись в путь. Несколько лет назад Красноярские столбы обустроили, и теперь дорога проходила по красивым красным мостам. На ум приходили наборы слов: «Совы ухали, мы охали, много моха ли, мало вздохов ли». Кроссовки наступали на кучи желтой листвы, сбившейся в стоги, и ворошили ее. Мы молчали, слушая тишину над головой. Минут через сорок лиственных стало меньше, а хвойных больше — вокруг них расселись большие серые камни. Кто-то приземлился на голову. Моя рука дернулась к макушке, чтобы проверить упавшее, и нащупала снежинку. Я схватил ее, пытаясь рассмотреть, но она тут же исчезла меж пальцев. За ней упала еще одна и еще. Настолько же внезапно, насколько осень следует за летом, после продолжительного холодного ветра повалил снег. Это был первый раз, когда мы встречались с ним не под конец октября, а в сентябре. Женя подняла глаза наверх — снег активно пробирался сквозь верхушки деревьев, облетая стволы и иголки, и метил прямо на наши головы.

— Не рады нам здесь, — многозначительно сказала она.

— Зато мы здесь всем рады! И нас отлично встречают небеса — таким-то салютом, — я толкнул ее в бок и обогнал. Мы виляли меж камней еще минут пять.

— Ерунда какая-то происходит. Возвращаться надо.

— Что значит — возвращаться? Дойдем уж до конца и залезем хоть на пару столбов.

— Нет, Дим. Скоро снег завалит здесь всё, и залезть куда-то будет невозможно. С горами не шутят. Давай вернемся сюда завтра или послезавтра?

— У меня всего пара дней в городе. Я ехал в Красноярск только ради этих столбов, а ты предлагаешь поворачивать за пять минут до подхода. Так не пойдет.

Я наотрез отказался идти назад, и мы продолжили ступать по земле, покрывающейся снежным покровом. Кроссовки иногда проваливались в жижу. Женя шла сзади, периодически останавливаясь в растерянности, и мне приходилось ее подгонять. С каждой минутой снег валил быстрее, а мы передвигались медленнее, и меня стало приводить это в злость. Я бормотал себе под нос: «Перлись сюда за тридевять земель ради того, чтобы съюлить в самом конце! Не из такого камня мы сделаны. А если Женя боится и хочет домой, то пускай поворачивается и дует, я и сам доберусь».

Напарница снова остановилась, и у меня появилось время замереть и немного проанализировать свои эмоции. Стало ясно, что принятием решений руководило только одно явление — мой эгоизм, зрелый, прочный, громадный, готовый заполонить собой все встречные национальные парки и столбы. Было же понятно, что идти вперед — не лучшая затея, но он упорно толкал меня сзади в спину. Это он, все он кричал фразочки типа: «Все должны, и ты должен! Мир обязательно надо изменить! Если у тебя не выйдет, что подумают другие?» Это его я подпитывал, когда гордился или убивался. Это он по-прежнему тянул меня вниз, когда в редкие минуты светлости я желал стать чистым. Вот гад! И стало мне противно от себя и от того, что легко иду на поводу у эгоизма. И извинился я перед Женей, повесил голову, но путь к столбам все равно продолжил.