— И это все?

— Конечно, нет! Вверху — да ты только посмотри туда своими несмышлеными глазенками — марс, смешанный с коричневым, темным и прозрачным, плюс воколскоист с капелькой фоцэ, также есть чутка кобальта — вот такой вот замес у этой волны.

Я посмотрел на воду. Она была синей. С двух сторон она окаймляла остров, который больше походил на тонкий перешеек уменьшившейся Балтийской косы. Посередине этой полоски росло три огненно-желтых дерева, спасшихся от наступавшей реки и теперь торжествовавших, на что они имели полное право.

— Как думаешь, что празднуют эти деревья? — спросил я Диану, взгляд которой утонул в воде.

— Без понятия, — дернулась она, будто забывшая, что здесь ходит кто-то еще.

— Последний день сентября! У нас осталось восемь часов, чтобы прочувствовать этот месяц и распрощаться с ним, поэтому предлагаю сделать это откуда-нибудь повыше.

Мы вернулись обратно «на материк» и, минуя филармонию, выдвинулись по улице Дубровинского в сторону коммунального моста, изображение которого не так давно считал за должное скомкать в кармане каждый россиянин. Вдоль дороги расположились несколько высотных зданий, на крышу одного из которых мы и пробрались (внезапно для себя).

— Да здесь еще целый пентхаус есть! — завопила Диана, когда мы вдоволь нащелкали кадров с мостом.

— Тогда почему ты до сих пор стоишь здесь, а не плескаешься в его бассейнах? — лениво поинтересовался я, откручивая штатный объектив и доставая фишай.

Диана не ответила, но раскрыла окно пентхауса и полезла внутрь. Отставать от нее было неприлично, и я, так и не поменяв объектив, нырнул в то же окно.

Пентхаус был либо недостроенным, либо наполовину заброшенным. Я насчитал восемь пустых комнат, и все они были залиты краской, запачканы штукатуркой, захламлены досками, закиданы перчатками и забыты в апатии. Единственная комната, которая была оборудована, — тренажерный зал, и я использовал его по назначению. Через полчаса мы выбрались через окно обратно на крышу и уставились на Енисей. По ту сторону от него словно облака на небе расселись желтые кусты. Из них вырастали палки многоэтажных домов, за которыми просматривались зеленоватые горы. На нашем берегу рядом с мостом встал речной вокзал, шпилем походивший на московскую сталинскую высотку и предпочитающий грузовые судна речным корабликам. Цветовая гамма города, напротив, далеко не пестрила, и, казалось, разноцветные фильтры в Красноярск еще не завезли. Все складывалось весьма недурно, кроме одного — что делать с Дианой — а с ней точно надо что-то делать, — было неясно.

Я предложил встретить нам закат вооон с той горы, до которой идти было как до самого Байкала. Мы перебрались на противоположную сторону реки за железнодорожную станцию Красноярские столбы, и, обойдя церковь Трех Святителей, стали подниматься вверх. Город здесь немедля сменился деревней — казалось, мы выехали за объездную километров на пятьдесят. Надписи «Spa otel» на покосившихся зеленых заборах, собачий лай, затаившийся за каждым углом, самоуверенная трава, пробивающаяся сквозь асфальт и плиты, красные «Нивы», запрягаемые бранью мужиков, окна, распахнутые специально для того, чтобы под ними резвились детишки и бегала скотина — все это располагалось в пробоине меж двух грозных гор. Мы залезли на гаражи и под ругань местной шпаны побежали наверх, перепрыгивая с одного гаража на другой, пытаясь скрыться. Ругающихся становилось все больше, и стало ясно — надо соскакивать с гаражей не вправо, на дорогу, а влево, на гору, и пускаться наутек вверх по ней. Проскальзывая листвой, мы вскарабкались на вершину и упали посреди холодной лужайки. На горах вокруг то здесь то там пристроились неупорядоченные домики, ухоженные, но вокруг поросшие травой — было совершенно неясно, как люди из них выбирались. Гора убегала вниз, куда-то туда, где начиналась дорога, за которой вырастали более упорядоченные сталинские панельные дома. А дальше тек Енисей, и если бы я жил в Красноярске, то назвал бы сына точно так же.

— Ты уж не обольщайся, — выдала мне Диана, перевернувшись с одного бока на другой. — Не ради тебя я приехала. У меня одноклассница здесь живет, сто лет с ней не виделись. Да и просто проветриться надо, а то Томск приелся и меня приел заодно.

— Вот и славно! А то я хотел было предложить тебе ехать вместе до Иркутска автостопчиком. Но потом как вспомнил, что времени нет совсем, так и решил на поезде мчать.

Диана отвернулась, достала из рюкзака краски, лист бумаги, подложила ноги под себя и как ни в чем не бывало села рисовать. Я же, завидев такое, наконец сменил объектив на фишай и, используя рюкзак вместо штатива, принялся настраивать выдержку, пытаясь сделать так, чтобы фотоаппарат замер на минуту. Надвигался закат — наш и природы.

Накалякав сполна, Диана показала мне картину. Она была красивой, и картина тоже ничего.

— Больно-то и хотелось! — насмехнулась она, в два маха закинула краски в рюкзак и побежала вниз с горы, оставив мне картину. Я поднял лист бумаги, посмотрел на рисунок, потом на вид с горы и, сделав вывод: «Недурно, но непохоже», побежал по тропинке вниз.

Оказалось, Женя давно была знакома с Дианой через компанию художников. Пока они заливались чаем, обсуждая количество детей у старых одноклассников и последние творения красноярских деятелей, я наконец улучил время домонтировать видео, которое снимал для девушки товарища, купившего мне билет до Новосибирска. «Это просто загляденье! Отработал билеты на 100 500 процентов» — отправил мне он сообщение, когда увидел ролик.

Я сел на пол чаевничать с Женей, Костей и Дианой. Хозяева разливали молочный улун из китайской гайвани, а мы глубоко дышали, рассевшись в позах лотоса. Костя и Женя ушли в магазин, а оставшиеся люди сели спина к спине и стали говорить друг другу слова благодарности за то, что их свела жизнь. Потом нам предложили перейти в отдельную комнату для сна. И мне опять, как и вчера, стало противно от своих поступков, только в два раза сильнее. Первая попытка отказаться от морали провалилась. Я в мгновение схватил себе билет до Иркутска на двенадцать часов завтрашнего дня, покидал шмотки в рюкзак, извинился за доставленные неудобства, пожал руки и закрыл за собой дверь.

Добравшись до речного вокзала, я выдернул дверь в подъезд многоэтажки и забрался на крышу. Город дышал огнями, мельтешащими по силуэтам домов, рек и гор. Я забрался в пентхаус, расставил палатку посреди тренажерного зала и, отковыряв паштет со дна запасенной банки, вырубился мирным сном.

Поезд отходил в полдень, я проснулся в одиннадцать. Это было невозможно — раз за разом опаздывать. Все ухоженные улицы Красноярска, отблескивающие чистотой на первооктябрьском солнце, печально следили за побегом парня с синим рюкзаком, который так и не успел оценить достоинства города, разросшегося во времена золотой лихорадки. Меня интересовали грехи, и одним из самых популярных окаянств было неумение контролировать время. Мы с ним давно находились в режиме кокетства, то сохли друг по другу, то ускользали. Бывало, я выходил за два часа до встречи, ехать предстояло минут сорок, а прибывал часом позже — и никто в этом мире не знал, куда делись заветные минуты. Бывало и наоборот — казалось, до места назначения следовало добираться несколько суток, а спустя день я уже посреди него стоял. Время постоянно вытворяло со мной неведомые штуки, и запрыгивать в последний вагон уходящего поезда стало правилом. За две минуты до отправления я только начинал понимать, где находится вокзал. Я подбежал к крайнему вагону поезда, когда двери были уже закрыты, и настойчиво затарабанил. Проводница последнего вагона, не смотря моего билета, спустила откидные ступеньки, поезд медленно тронулся, я вскарабкался и, ничего ей не объясняя, упал на заплеванный пол в тамбуре.