— Подставить тазик? — ехидно осведомился Джейко.

— Ох, Джейко, вам бы всё шутки шутить, а я вот не знаю, что делать…

— Как что делать — играть свою роль! — Джейко встретил в зеркале взгляд Гаи и подмигнул. — Не надо так дрожать! Можно подумать, вы готовитесь изображать тонущую мышь в детском спектакле! Где ваш коронный глупый взгляд? Сделайте его, пожалуйста, и не думайте ни о чем!

Состроив грозную гримасу, Джейко зарычал хриплым басом шекспировского персонажа:

— О силы зла, придите и взгляните на это черное лицо, что пудрой белою покрыто!

Он думал развеселить Гаю, но с огорчением почувствовал, что она как будто окаменела под его руками… «Сейчас ударится в плач», — с отвращением подумал француз.

— Джейко, — простонала мисс Гейнсфорд, — зачем вы цитируете из «Макбета»?

— Да нет, я выдумал эту фразу! Какая вам разница?

— Из «Макбета»! Я узнала эти слова — они так зловещи! — и Гая по-лягушачьи скривила рот в сдавленных рыданиях…

— Боже милостивый, дай мне терпения докрасить эту мокрую курочку! — вздохнул Джейко. Но тут Гая выпростала руки из-под покрывала, стукнула кулачками по ручкам кресла, и с полочки над зеркалом свалилась открытая баночка белил. Белила выплеснулись, и прямо на месте лица мисс Гейнсфорд в зеркале появилась большая белая клякса.

— Ну вот! Разве вам не правится ваше отражение! — воскликнула Гая фразу из роли и заревела в полный голос…

Через пять минут Джейко вышел из ее комнаты, оставив рыдающую Гаю Гейнсфорд на попечение Дорси, который прибежал в полуодетом виде, услыхав громкие причитания… Джейко, не глядя ни на кого, прошел мимо вереницы распахнутых дверей гримерных. Удивленный Беннингтон крикнул ему вслед:

— Что случилось, Джейко? Кто это так верещит?

— Сам подумай! Будь пока у себя! — бросил француз не оборачиваясь и сунулся в комнату к Пулу.

Адам Пул развернулся в кресле. Боб Крингл застыл над ним с полотенцем в руках.

— Ну? Что такое? — спросил Пул. — Это Гая так завыла в твоих жестоких руках?

— Смейся, смейся! Она выпала в осадок. С ней никто не может сладить — ни я, ни Дорси, ни родная мать… Она отказывается выходить на сцену.

— Где Джон? Это он ее довел?

— Не знаю. Не думаю. Он зашел в театр час назад и сразу же слинял. Обещал быть без пяти семь.

— Может, Бен попробует ее урезонить?

— Какое там! Бена она вообще не желает видеть! Я поражаюсь тому, какие огромные запасы жидкости в такой, в сущности, худощавой девице — она льет слезы не переставая уже четверть часа, и не похоже, что скоро прекратит. Бен тут не поможет.

— Хорошо бы он услышал это от нее сам. — Пул глянул на Джейко, встал и вышел в коридор. Теперь рыдания Гаи перемежались диким истерическим хохотом. Из своей гримерной Элен Гамильтон спросила:

— Как думаешь, Адам, мне пойти к ней?

— Лучше не надо! — мрачно ответил Пул.

Некоторое время Пул провел в гримерной Гаи Гейнсфорд, откуда вперемешку с рыданиями иногда доносился сдавленный голосок Гаи, как автомат, повторявший:

— Нет, нет, нет… Не пойду, не пойду, не пойду…

Выйдя от Гаи, Адам Пул направился к Элен Гамильтон. Та была уже одета и загримирована. Мартина с посеревшим лицом стояла рядом с примадонной.

— Извини, дорогая, — сказал Адам Пул Элен, — но боюсь, тебе сегодня придется как-нибудь обойтись без костюмерши.

Прошел мальчик-рассыльный, повторяя:

— Осталось полчаса, господа актеры. Будьте готовы. Осталось полчаса, господа актеры…

Пул и Мартина посмотрели друг другу в глаза.

— Ничего, вы справитесь, — проворчал Адам.

В десять минут восьмого Мартина стояла за кулисами у выхода на сцену. Она была одета в костюм, принадлежавший раньше Гае Гейнсфорд, и Джейко наскоро прошелся по ее лицу макияжной кисточкой. Дорси, Персифаль, Элен, Адам, Клем Смит, даже костюмеры и рабочие сцены пожелали ей успеха.

Напутствия звучали так искренне и тепло, что Мартина воспрянула духом и почти не боялась своего первого выхода.

Только вот в горле у нее так безумно першило, словно ее недавно вырвало. И еще — что-то случилось со слухом. Звуки и голоса снаружи долетали до Мартина как сквозь туман, зато гулкое биение своего сердца и шуршание складок жесткого накрахмаленного платья так и отдавались в ушах.

Перед самыми глазами Мартины, на двери, на той самой двери, в которую ей предстояло сейчас пройти, висела табличка «Акт 1. Картина 2-я». Чуть дальше Мартина видела кусочек сцены и суфлерскую будку, где сидел, склонясь над текстом, ассистент режиссера. Отсвет огней рампы легко овевал лицо, словно теплый ветерок. Мартина была совершенно одна за кулисами. И душа ее затаилась в ожидании, в смутном предчувствии.

Ей надо было достойно пройти это испытание, крепко и точно войти в роль. И теперь Мартина уже почти ощущала себя той девушкой, которую должна сыграть. И все-таки ее не отпускал страх. Что, если она провалится?

В конце коридора показался Джейко, и Мартине страстно захотелось еще раз поговорить с ним, чтобы француз хоть немного утешил ее. Но Джейко, словно уловив мысли девушки, остановился поодаль, не глядя в ее сторону.

«Мне надо прислушиваться к действию, — сказала себе Мартина. — Я плохо слушаю. Неизвестно, на каком они сейчас месте. И потом, боже мой! Я ведь даже не знаю, в какую сторону открывается эта дверь! Как же я выйду на сцену? Буду дергать ее туда-сюда?» У нее заныло под ложечкой.

Мартина почувствовала, что за спиной кто-то стоит. Это был Пул.

— Надеюсь, вы в порядке? — улыбнулся он. — Дверь открывается на сцену. Валяйте, толкайте ее смелее. Ваш выход.

Мартина даже не слышала грома аплодисментов, которыми в лондонских театрах всегда приветствуют артиста, вышедшего на замену в последний момент, без объявления в программке. Она была на сцене и уже жила искусственной жизнью пьесы.

* * *

Доктор Резерфорд угрюмо сидел в своей ложе, навалившись на перила и подложив руки в перчатках под подбородок. Он был грузен и зловещ, как бык перед атакой на матадора. Один из театральных критиков, склонясь к уху приятеля, заметил вполголоса, что Резерфорд напоминает ему Минотавра, которому принесли в жертву невкусных людей…

Большую часть первого акта Резерфорд провел в полном одиночестве, перед этим заявив в конторе, что у него нет ни малейшего желания обсуждать по ходу дела, как испоганили его гениальную пьесу в этом вшивом театре. Однако к концу первого акта к нему в ложу поднялся Боб Грантли и тихонько стал рядом. Грантли посматривал время от времени в партер, отмечая реакцию зала, затем переводил пытливый взгляд на Резерфорда. Доктор сидел совершенно неподвижно, как каменное изваяние, и это было плохим признаком. Резерфорд явно недоволен. Даже заговаривать с ним не хочется — нарвешься на гнусные оскорбления…