Они уселись на однобокой скамейке во дворе, где молодой лук стрелял вверх побегами. Хозяин присел на пороге.

– Анна? Пива подай, гости пришли.

Из мрака сеней вынырнула женщина, молодая, красивая, из-под платка выбивались ржавые пряди. Она несла две оловянные кружки со стекающей пеной. Разноцветный кушак опоясывал ее вздувшийся живот.

– Кто?.. – начала она, но осеклась, увидев Славу. Не говоря ни слова, она протянула кружки отшельнице и ее помощнику.

Якуб поблагодарил, Слава – нет. Пиво имело хлебный вкус и почти не горчило, видать, хмеля использовалось мало или он выветрился; однако после целого дня ходьбы Якубу на вкус оно казалось самым изысканным нектаром.

– Я пришла за тем, что мне причитается, – сказала Слава, когда Анна снова захлопотала в хате и вернулась с еще двумя кружками, для мужа и для себя. – А ты, солнышко, спиртного не пей, ведь ты с ребенком. Ты же не хочешь, чтобы он появился на свет с хвостом?

– Держись подальше от моего хвоста! – рявкнула Анна и покраснела, как плод боярышника.

– Тише, баба. – Хозяин похлопал жену по колену. – Этого никто не знает. Только мы и… – он красноречиво посмотрел на Славу. Отшельница пожала плечами.

– Я никому не скажу. А с этим пивом я тебе плохого не посоветую, девочка. Тебе лучше чай с ромашкой и укропом или кофе с цикорием. Или молоко. – Она некрасиво улыбнулась.

– Ты же знаешь, что молока в деревне нет, – ответил мужик. – Ни у нас, ни по соседству, ни даже в Фолуше. Высохло у коров вымя, высохли бабские сиськи. Должно быть, Божье наказание или проклятие…

– Коли вас Бог наказывает, Йояким, то, видать, вы заслужили это, или вас за что-то не любит, а вы слишком слабы, чтобы противостоять ему. А ходят слухи, что Плохой Человек держит во дворе козу, вымя которой полно молока, никому не говорит и ни с кем делиться не хочет… Ни с кем или почти ни с кем.

– Не богохульствуй. – У Йоякима дрогнуло веко. Слегка. Едва заметно. Он полез в тайник под порогом и извлек из него мешочек, звенящий металлом. Не очень большой, но и не маленький.

– Вот что у нас есть, – сказал он и протянул деньги Славе. – Все, что у нас есть. Пересчитай.

– Ты, Йояким, совсем сдурел. Ты думаешь, что я священник, а этот вот, – она указала на Якуба, – может, церковный служка? Что мне с этим делать? Обжарить в яйце и съесть? Нет, дорогой. Дай мне петуха.

– Петуха? – удивился хозяин. – Этого черныша?

– Что, оглох, Йояким?

– Возьмите кур, пани Слава, – вмешалась Анна. – Даже всех. Это не простой петух.

– А я это знаю. Иначе бы не требовала.

Черный петух, который до сих пор гордо расхаживал по двору, теперь прятался за дровницей и поглядывал на людей то левым, то правым глазом, словно знал, что о нем идет речь. Хозяин взглянул на петуха, на живот жены, снова на петуха и, наконец, на Славу.

– Но ведь должен быть сын, отшельница. И без хвоста.

Он схватил за шею испуганного петуха, а тот начал неистово кудахтать и перебирать ногами. Знахарка провела ладонью перед его глазами, и птица успокоилась, замерла, будто сдохла. Но сердце все еще колотилось в петушиной груди, будто готовое вот-вот прорвать пернатое тело и вырваться наружу.

На обратном пути, увидев отшельницу в хорошем настроении, Якуб снова спросил:

– Слава, откуда я здесь взялся?

А она ответила:

– Я нашла тебя спящим под корнями орешника. Ты был холодным, как котенок без мамки. Поэтому я принесла тебя сюда и кормила собственной грудью.

– Слава, я спрашиваю правду.

– А я тебе правду отвечаю, мой милый.

И больше они об этом не говорили.

Петух пришел в себя, только когда Слава и Якуб вернулись в хату отшельницы. Юноша подсунул ему воды в длинной узкой поилке, из которой пили куры. Петух вздрогнул, раскрыл клюв, вывалил острый язычок и закудахтал:

– Сам свою воду пей. Водки бы дал, как человеку, придурок. Чтоб у тебя зад паршой оброс.

XXIII. О лесе по-другому

Сказывают, что Якуб у отшельницы научился принимать разные обличья.

Дни текут спокойно, и уже зацветает апрель. Якуб же трудится не покладая рук, надо залатать стреху до наступления весенних ветров и ливней. Пока тепло и ясно. Якуб работает без рубашки, и солнце золотит его тело. Слава не мешает ему, ей нравится наблюдать за его движениями. Порой, украдкой подкармливая змей, она воображает, будто это Якуб прижимается к ее груди. И тогда змеи злятся, змеи многое знают, но Славу это не волнует, потому что Якуб в эти минуты становится важнее змей. И ее даже не беспокоит, что бессердечный юноша не настоящий человек. У пугала тоже есть голова и две руки, но ведь пугало не человек.

Слава догадывается, почему у Якуба нет сердца. Некоторые просто рождаются без сердца, и тут ничего не поделаешь, но юноша не похож на такого. Чаще бывает, что люди отдают кому-то свое сердце. Так обычно поступают либо очень юные, либо те, кому старость уже скалит в лицо свои зубы. Если получивший сердце в дар заботится о нем хорошо, оно приносит плоды – в тридцатикратном, в шестидесятикратном и даже в стократном размере. Но если таким сердцем пренебречь, дать тлену коснуться его, дарователь усохнет, увянет, и вскоре человека не станет.

Однажды Слава решается спросить у Якуба, почему у него нет сердца. Даже мудрые отшельники не лишены любопытства, а может, именно мудрость искушает их познавать все больше и больше.

Юноша только ежится и говорит:

– Я не понимаю, о чем ты говоришь. Таким я и родился.

И Слава уже знает, что Якуб отдал кому-то свое сердце. Однако он так прекрасен в своей юности, что было бы жаль его так просто отпустить.

Незаметно проходит Пасха. Якубу немного печально оттого, что он позволил Пасхе утечь между пальцами. Праздник – это ведь праздник. Но отшельница не гоняла его в церковь, как это делал Старый Мышка. Печально, печально, но лишь немного.

– Ничего, – машет рукой Слава. – Будут и другие праздники.

Однажды утром отшельница будит Якуба перед рассветом. Шеля спит сейчас на чердаке над сараем, чтобы люди в деревне не болтали, хотя понятно, что болтать будут и так. За зиму, видно, что-то такое случилось с Якубом, так что теперь он уже не мальчишка, не сопляк, у которого молоко на губах не обсохло, а юноша, каких мало.

Роса сверкает жемчугом на молодом клевере и паутине.