Якуб замешкался. Он присел на мосток, нервно облизал морду, поводил хвостом влево, вправо, стараясь не смотреть прямо на чужого кота.

– Ты меня боишься, – распушился черныш. – Ах ты, ведьмин приживала, ты и в самом деле напуган! Ты боишься кота!

Слова кошака обидели Якуба, тем более, что они были правдой. Одно дело бояться Бога, болезни и смерти – это да. Но чтобы кота?

Якуб попытался огрызнуться на кота: «Брысь, паршивец», – но из пасти у него вырвалось только истошное мяуканье. Чужак рассмеялся некрасиво и совсем не по-кошачьи, что еще сильнее разозлило Якуба. Шеля прыгнул вперед, легко, изящно, потому что в этом теле прыгалось очень хорошо.

Когтистая лапа обрушилась ему на голову, слева, справа, снова слева. Якуб не понимал, что происходит, удар следовал за ударом, в правой щеке застучала кровь. Ничего не видно, только разъяренная морда чужого кота, плоские уши, клыки в окровавленных деснах, смрад изо рта, дикий, дьявольский крик противника. Только это.

Что он не смог удержаться на мостке, Якуб сообразил, только когда с плеском рухнул в ручей, больно ударившись боком о камни на дне. Вода обожгла ледяным холодом. Шеля дернулся, хотел позвать на помощь, но с первым мяуканьем вода залила ему горло. Шипя и фыркая, он выбрался из ручья чуть дальше по течению. Хотя поток и несся стремительно, к счастью, здесь все же было не глубоко. А черный кот сидел на середине мостка и смеялся, смеялся и смеялся.

Когда вечером Слава вернула Якубу человеческое обличье, он внимательно посмотрел на себя в зеркальце из отполированной металлической пластинки. Но нет – никаких следов царапин на лице. Он так и сидел, уставившись в свою морду, и даже не заметил черного кошака, пока тот не вскочил ему на колени и не выгнул спину. Якуб рефлекторно погладил животное. Кот начал подсовывать голову ему под руку, тереться о нее и урчать, так что в костях тарахтело.

– И под подбородком еще, мрррррррррр…

Якуб вскочил, как ошпаренный, и сбросил кота с колен.

– Откуда здесь эта скотина?!

– Сам ты скотина, – фыркнул кот, с отвращением присел в угол и принялся облизывать переднюю лапу.

В дверях комнаты стояла Слава.

– Черныш? – спросила она. – Ну как это откуда? Мы получили его от Анны и Йоякима Пекликов в качестве оплаты за долгожданную беременность Анны.

– Но ведь это петух был, а не кот!

Слава задумчиво склонилась над Якубом.

– Мне не следовало так часто тебя менять. Ты еще не оправился после зимы.

– Но я же видел. Если я говорю, что петух, значит, петух.

– Отдохни лучше, мой милый.

Она прошлась по комнате, а Черныш, мурлыча, терся о ее икры. Наконец отшельница поставила перед котом полную миску с молоком и вышла. Якуб глядел на это в мрачном молчании.

– Ну и чего ты уставился? – Черныш наклонился над миской и гордо задрал хвост. – Кукареку, мррр.

XXV. О кошачьей жизни и о пользе от питья водки

Сказывают, что дружба часто рождается из обоюдной неприязни. Так вышло с Якубом и Чернышом. Когда весна расцвела белой сиренью, они оба в кошачьих обличьях уходили в долгие походы. Черныш иногда заводил товарища в какой-нибудь сарай или на чердак, где очередная полудикая кошка вскармливала свой помет – пищащие, пушистые шарики.

– Дети мои, – говорил тогда с гордостью Черныш.

Якуб ничего не отвечал – в кошачьем теле он не мог произнести ни слова: язык одеревенел, как кусок коры, а губы отказывались слушаться и воспроизводить звуки. Он только подозрительно косился на товарища. Когда Черныш успел наделать столько котят, если в марте он еще был петухом?

А кот насмешливо щурился и говорил:

– Когда эти дети вырастут, я научу их кукарекать.

Тогда они лупили друг друга когтями по морде, и им было хорошо. Но удары и царапины приятели получали не только друг от друга, но порой и от кошек, если слишком близко подходили к котятам. Предполагаемое отцовство Черныша не давало ему никаких преимуществ, доставалось ему не меньше, чем Якубу.

– Все бабы под солнцем одинаковы. Сегодня тебя ласкают, завтра бьют по морде, – заключал потом кот и по своей привычке начинал облизывать лапу.

Некоторые кошки, те, чье потомство уже успело подрасти, подбегали к обоим котам и вроде бы шипели, но на самом деле ластились и охотно откидывали хвосты. Черныш брал их быстро и жестко на глазах у Якуба и любопытных котят.

– Не попробуешь? – удивлялся черный кот.

Удивлялся и сам Якуб, потому что самки были гибкими, как лозы, с приятным мягким мехом, а от их запаха под шкурой играли кошачьи желания. Но нет, Якуб не попробовал – его съедал стыд, стыд Якуба перед самим Якубом. Как это – кошку? Животное? Видно, в кошачьем теле Шеля все равно оставался человеком, ибо человека от животных отличает не разум и не душа, а стыд.

А однажды они вышли на солнечную, заросшую коноплей поляну. Поляна лежала на вершине широкого плато, а в лежащем рядом овраге неспешно петлял крохотный ручеек. На его берегу притулилась покосившаяся избушка, скрюченная, как старый дед. Пряталась она в тени такой же корявой яблони, неизвестно откуда взявшейся посреди леса. В избушке вообще не было окон, и через отдушину в крыше валил сизый дым, разнося по округе запахи резкие, но приятные.

Черныш принюхался и радостно выдохнул.

– Это хорошее место. Пошли.

Они двинулись прыжками через конопляное поле, ловко перескочили через ручей и приблизились к избушке, возле которой паслась бурая коза.

– Здрава будь, – поклонился козе Черныш. – Хозяин дома?

Коза ничего не ответила, посмотрела на котов с притворной и полной хитрости тупостью в глазах, как это у коз принято, и продолжила жевать пучок конопли.

– Дома или не дома, это скоро выяснится.

Из дома показался бородач с отвисшими щеками. От него несло перегаром и гнилыми зубами.

– Чего ты здесь делаешь, волосатик?

– Я соскучился, магистр.

– Э, да ты что. Как будто я тебя, шельма, не знаю. Чего надобно?

– Я бы выпил, магистр. Где, как не у тебя?

– Молока нет. Мокошь дает в день кружку, максимум две.

– Молоко котам вредно, – самодовольно заверил кот. – Другое дело самогон.

Дед налил в миску мутной жидкости из глиняного кувшина. Кот хлебнул один раз, фыркнул и навострил усы.

– Ух, крепкий, – с признательностью заявил он. – Будет две части огня к трем.

– Две с половиной. – Старик примостился на пороге. – Почему ты у Пекликов не сидишь? – Шляешься и еще какого-то оборванца привел.

– Пеклики сами меня ведьме