– Не-не-не, не надо галочку, не надо! Я уже все, я кончил, не надо… Это не я, я не болен, это вирус! Этот мудак мне впарил глуст с вирусом! И теперь меня прет день и ночь, а я не могу контролировать это, стоит только подумать о… Нет-нет-нет, я не думаю, не думаю, не думаю об этом… Я жрать перестал, спать перестал, я неделю не выходил на работу, я сдохну, как эта крыса с электродом и педалью… Они только этого и добиваются, чтоб я сдох! Поймите! Это заговор! Это враги! Завистники! У меня много завистников! О! Они только и ждут, чтобы высморкаться друг другу в жилетку на моих поминках, уже речи заготовили, суки… А вот хуй им в жопу! В жопу, раком, сметаны им на клык, малафьи на воротник, залупой по губам, ооо, ууу, аааа, опять!… Опять начинается! Аааа! Доктор, скорее, достаньте из меня это, удалите этот долбаный имплант, аааа! Аааа! Ууууу… Ооо… Ыыы…

Весельчук, сладострастно извиваясь и мыча, сполз с кресла и принялся елозить по полу, теряя тапки. Ассистенты-роботы суетливо жужжали над ним, но ничего не предпринимали – ждали распоряжений Леднева.

– Ну, чего зависли? – проворчал Леднев. – Не видите, пациент умирает от наслаждения. На операцию готовьте. Надо достать из него этот… Глум… Глист… Глуст, черт бы его побрал.

В следующий раз, когда увижу чересчур возбужденного человека, надо будет пошутить: «Что-то вы какой-то глустный».

Подъехала каталка. Весельчук тем временем приходит в сознание. Ассистенты помогают ему раздеться – оказывается, под тигровой шкурой и змеиным боа ничего нет, голое голубовато-белое тело, крестик на груди, сафьяновые туфли на ногах – и все. Видимо, народный режиссер бежал из дома в дикой спешке, между приступами эротического бешенства, накинув на себя что попало, боясь не успеть до начала нового приступа. Его усаживают на носилки. Понуро висят вдоль туловища руки в золотых татуировках, бледный животик свисает блином на безволосый, гладко эпилированный пах, в складках которого пугливо прячется уд-недоросток.

– Видишь, Антоныч? – жалобно мяучит Весельчук, по-детски оттягивая его. – Мне уже даже нечем кончать… Ни капли спермы. Я весь вышел. Неделя беспрерывного кайфа. Я истощен. Я потерял десять килограммов. А оно – все равно… – он постучал себя по затылку растопыренной ладонью.

– Федор Сергеич, – сказал Леднев. – Вы в непотребном виде. Не мое собачье дело, конечно… Но… Раз уж такая ситуация, не хотите ли отключить линзы?

Весельчук устало махнул рукой.

– Осспади! Что они там не видели… Моего сморщенного хуя? Я ведь не мальчик давно. Девяносто два года в этом году. Чего мне стесняться? Они меня рассмотрели уже всего насквозь, и вдоль и поперек, и шиворот-навыворот. Эй! – закричал он в потолок – по какой-то застарелой общей привычке, как будто следящие устройства находятся где-то вверху, а не в линзах – и, женственно извернувшись бедром, хлопнул себя по татуированной золотом ягодице. – Вы там! Алё! Поцелуйте меня в зад! В жопу! В шоколадный глаз! Нежно! С причмоком! Ооох… Нет, зря это сказал… Ыыыых… Опять начинается… Оххх… Аааа, ууу, ыыы, ну блядь, так нечестно, даже выругаться нельзя, что за буквальный глуст! Сука, ааа, ооооо…

– Анестезию, – крикнул Леднев. – И в операционную его.

Ну, вот – ни горело, ни светило, да вдруг припекло.

По дороге в операционную он быстро пролистал последние прочитанные страницы из нейрограммы. У зэка-1097 какие-то глюки в памяти – воспоминания о будущем, прозрачные стены, биение сердец двух медсестер… Хм, кстати. Девочка как будто под эмпатиками. Синдром «прозрения». Хотя и без характерного «чтения мыслей»… А может, они там тоже на веществах сидят? Что-то же туда от нас все время просачивается. Нет, чепуха: один эмпатик стоит три года трудодней в зоне светляков. Невозможно. Тем более – Детский город. Кто бы рискнул туда переправлять – даже если бы это было выгодно. А там и денег-то нет… Там ничего нет.

Нет. Будь там наркотики, РЕВ бы показал это. Или надо признать, что РЕВ не работает. И тогда – прощай лицензия, прощай лаборатория. Крах репутации, крах всему. Из весьма именитой персоны стану я Абдурахманом, только хуже: большой шкаф громче падает. Меня просто сотрут, с землей сровняют. Потому что абдурахманенным окажется не какой-нибудь пышный дурак Весельчук, а целый Комитет.

Навешать им какой-нибудь лапши… С умным видом. Типа, а что вы хотели? Я же говорил, что препарат недоработан. И следовало бы провести больше испытаний. Потому что одно дело обезьяны, другое люди. И вы же сами требовали: скорее, скорее. И я же вас предупреждал о непредсказуемых эффектах. И что брать нужно взрослых зэков, после 25-ти, когда лобные доли уже сформированы. А вы хватаете подростка, у которого свобода растет быстрее ума – и в силу этого любой подросток хуже обезьяны… И все в таком роде. Авось прокатит… Нет, не прокатит. И где твоя гордость, Леднев? Заткнись и перестань оправдываться.

Все-таки странно. Вот Москва – и вот какой-то затхлый Энский уезд, ДГ-8, зона светляков, и между ними бездна. Россия – мистическая страна, которая вся состоит из временных дыр-тоннелей – из 21 века можно попасть в любое историческое время – хоть в 20-й век, хоть в 16-й, хоть в 6370-й год по Нестору-летописцу. Здесь всё, там – ничего, средневековая тоска, медвежуть, они там молятся на водопровод и канализацию. Мир видят только по телевизору… Интересно, есть ли у них какая-то светская жизнь, кружки самодеятельности, местечковые театры?.. Кстати, не забыть бы попросить у Весельчука контрамарку. Как там его пьеса называется? «Очнись, заблудший брат!», что-то в этом роде. Сто лет в театре не был. Надо развлекаться как-то. Заработался. Последний раз смотрел какую-то дикую «Кровь на хоругвях» в постановке Гладыкина, главного врага Весельчука. И тексты им разные программы пишут… А там, на зонных территориях, даже не знают, что такое «программы» и как это они «пишут». Весь искусственный интеллект для них – это поющие машины на воздушных мышцах. Они не имеют представления об умных линзах, о КМИ, о молодильном яблоке, благодаря которому можно жить так долго и красиво, что аж затошнит. Они каждую секунду готовы к смерти. Они не имеют права на одиночество. На уединение с единственным сердечным другом. Они живут в какой-то постоянной мучительной телесной связи всех со всеми. И все-таки вот эта девочка, зэка-1097 – она свободнее меня. У нее в голове всего лишь слепой светляк. А у меня – всевидящая линза.

– Грот иконописцев! – зычным басом прогремел отец Григорий и тотчас как-то скис: – Хотя иконописец тут один – я. Ну… Бог даст, и выйдет из тебя второй.

Он положил на стол остро очиненный карандаш и лист бумаги, прихлопнув его огромной пятерней:

– Садись, рисуй.

– Что, батюшка?

– Да хоть вот этот стул, – он указал на корявый табурет в углу. – Что видишь, то и рисуй. Фантазий мне тут не надо. Полчаса даю.

– А ластик?

– Так рисуй. Так руку лучше видно.

Я села, зажала в кулаке карандаш, уставилась на белый лист – и одервенела. Как тот корявый табурет. Что видишь… Вижу многое, да не понимаю. Вижу смерть отца Григория от церковного вина. Вот нарисую – будет знать! Нет, не будет. Скажет: фантазия.