Ходит за спиной, возится в своем углу – то пошуршит чем-то, то подвигает что-то, то переставит, то покряхтит, то кашлянет, то сплюнет. И не знает. И я как будто бы тоже ничего не знаю. Как будто вижу его впервые. Вроде по виду весь как раньше: тот же нос, глаза и щеки, то же брюхо – а вроде бы совсем другой. А нос у него все-таки как у индюка. Вот наградил же Бог такой гирляндой – и прямо посередине физиономии! Разные носы бывают, но этот – нос так нос! Начинается как птичий клюв – вот так, потом идут такие вот наросты, изогнутые крылья ноздрей, а на конце – как будто груша… Во-от так. Нет, не так, чуть по-другому… Да, вот так! И бородавка еще сбоку… Вот такая!

– Ха-ха-ха! – громыхнуло за спиной.

Он выхватил из-под моей руки листок, посмотрел, сощурясь – и снова рассмеялся.

– Ах ты, озорница! Хулиганка! – он помахал листком, как разоблачительным письмом в суде. – Мой портрет нарисовала, ну ты посмотри! Как приложила старика, а?

– Я… нет… – говорю. – Я не хотела… Это просто нос.

– Вижу, чадо, вижу, что не ухо. Но бляха-муха, если этот нос уйдет гулять и будет представляться мной – все ему поверят!

Он отхлебнул из фляги, глядя на рисунок, подумал, снова выпил и припрятал его в какой-то папке.

– Ну, Бог с тобой. Потешила старика. Умеешь ухватить! Что ж… И девки бывают талантливы. А то был у меня отрочонок один голоусый… Ох, какой был отрочонок!.. – он запнулся, помотал головой. – Такой хитроумный в рисовании, куда уж кому… Ну чисто бесенок!.. – он запечалился. – В девках дара такого нет. Да так уж и быть. Оставайся. Завтра дам тебе срисовывать со списка. А после краскам научу. А сейчас, пока есть время, – он откинул рукав и взглянул на часы, – сядь тут и наблюдай, как я работаю. И на ус мотай.

Он положил на стол беленькую, чистую как младенец, доску и, перекрестившись, стал ошкуривать ее наждачкой, бормоча:

– Вот. Это – доска, уже готовая, прогрунтованная – осталось немного довести. Потом сама будешь доску готовить – клей варить, левкасить. Научу. Дело это не быстрое, но, даст Бог… Ты не смотри, что я злой: злой-то я злой – так ведь и устал-то, сил нету, один, всё один! Мне, сказать по совести, помощник позарез нужен. И надо ведь умение кому-то передать! А то что ж, все погибнет? А и может неплохо, что ты баба… Бабы – оне послушнее. Будешь слушаться – мастером станешь. А нет – выгоню, так и знай! И – беги доноси, коли хочешь быть иудой. Для иуд исход один – на осине висеть… Только ты не побежишь. Я людей вижу. У тебя в другом месте грех… Надо бы тебе столик смастерить и лампу прикрутить, сделать тебе свой угол. А то здесь на одного все рассчитано. Кто же знал… Завтра займусь. Обустроимся! Так…

Он отложил наждачку, провел ладонью по доске, подул на нее, полюбовался. Достал из своих закромов прозрачную кальку с рисунком иконы «Феодор Стратилат» и стал ее чернить кусочком угля с обратной стороны:

– Сейчас уже такой бумаги не достать… Я несколько листов сохранил еще с тех времен. Тебе не дам, не думай. Будешь учиться копировать рукой на глаз. А иначе – что с тебя толку? Я-то и без кальки могу, но так – быстрее. Когда ты один, а списков сделать надо много – так рациональней. А если надо опыт передать – другое дело. Опыт – не в бумаге, а в ребрах. И вот здесь! – он постучал себе по голове. – И здесь, – растопырил свою испачканную углем, огромную, как морская звезда, пятерню.

Похлопал ладонями, сбивая угольную пыль, тщательно протер их тряпкой. Перевернул кальку и аккуратно приложил к доске:

– Так. Ну, приступим с молитвой. Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного…

Перекрестясь несколько раз и бормоча умную молитву, отец Григорий перевел рисунок с кальки на доску, прочертил все линии черной темперой, а затем процарапал сапожной иглой. Отполировал поверхность.

– Подай-ка шеллак… Смола на спирту, вон там… Да не то. Янтарная такая банка. Ага. Теперь эмаль желтую. Слева на полке… Слева! Да.

Прокрыл доску смолой, потом эмалью. Она сделалась веселенького одуванчикового цвета.

– Все. Теперь надо оставить сохнуть на день и ночь. Завтра проложу еще слой лака – тоже сутки надо ждать. А послезавтра будем нимб золотить! Али ты не придешь?… – он развернул какую-то бумажку, пробежал глазами. – Что у нас там? Понедельник? Ага. Как раз твой день по расписанию. Теперь смотри. Никакого самовольства. Будешь приходить тем же путем, что и сегодня: через трапезную, вместе с матушкой-регентом и другими певчими. Там тебя будут встречать наши братья. И с ними, через северный придел – сюда.

– А как обратно?

– Обратно – тем же ходом. Сейчас к нам из восточного алтаря спустится Лешка-пономарь, а выйдем мы через северный – все втроем, оттуда – в трапезную. Как раз к концу спевки вернем тебя матушке Елене. А там – иди с народом на автобус.

– Конспирация? – кивнула я с плохо скрываемым азартом.

– А ты и рада, дура! Это не игрушки! Не казаки-разбойники! Смотри, заметут нас всех из-за тебя – вот будет радости… Всех в срубах спалят. Хочешь в срубе гореть?

– Не хочу. Я молчать буду.

– Молчать она будет. Мучениц нам тут не надо, ясно? Вот что нам надо, – он указал на доску, – истинная церковь! Вот что мы храним! А погибнуть – ума не много надо. Да, я готов за веру умереть! А толку? Кто дело мое продолжит? И что будет с образами святыми, которые мы сберегли? Душу-то спасу, а кто спасет иконы? А я за них готов и душу отдать.

Он приложился к фляге, вытрясая из нее последнее. Пономарь все не шел. Отец Григорий вдруг желчно засмеялся:

– А славно мы их надули, а?

– Кого, батюшка?

– Еретиков-единокнижников! Самосвятов! Подстилок басурманских! – он взглянул на меня и как бы опомнился. – А… Да что ты можешь знать, горькое дитя…

Я думала промолчать, но не стерпела:

– Вы о том пожаре в северном приделе? Вы его сами и подстроили, да? Чтобы спасти иконостас? Чтобы выходило так, будто он сгорел в огне.

Иерей сверкнул на меня очами.

– Тихо!

В штреке послышались шаги. И появился пономарь.

– Тебя за смертью только посылать! – набросился на него отец Григорий.

– А что такое? – испугался пономарь. – Как Настоятель приказал, так я и вышел.

– Смотри на время! – отец Григорий ткнул ему под нос часы.

– У вас торопятся, Ваше Преподобие. На шесть минут.

– Зато ты не торопишься, – не смутился иерей и зашагал вон из грота.

Я пошла следом. Пономарь за мной. Позади я слышала его обиженное ворчанье:

– Я всегда вовремя. А то как будто я не понимаю… Как Настоятель приказал, так я и вышел. А то сразу кричать…

Мы в обратном порядке миновали все знаки, надписи и стрелки на стенах штрека.

– А кто такой этот Белый спелеолог? – спросила я.