Праздничный завтрак, когда одетые в чистое дети и Михаил садились за стол, Епистинья обставляла торжественно: все вставали, она, обратясь к иконам, читала короткую молитву, все крестились. Посматривая на мать, мальчики немножко скованно разговлялись куличом; ну а затем уж — только, мама, подставляй: вкусный борщ, каша, узвар с пирогами. Ребята бежали на улицу, сунув в карманы по паре крашеных яиц, а Епистинья и Михаил навещали на кургане могилки родных, сюда приходил весь хутор. Ходили в гости: к Даниле, к Пантелею, Фадею. Принимали гостей сами, накрывали стол на подворье под шелковицей. А вечером Епистинья ворчала на Михаила: «Я же тебе на ногу наступала: не пей больше, не пей, а он стопку за стопкой…» Михаил отшучивался: «А я думал, ты мне на ногу давишь — мол, давай, давай, чего стесняешься!..»

Хата… Когда смотришь на хутор издали, то своя хата — как родной человек в толпе: поддерживает, ободряет, одаривает душевным теплом. Ну а вблизи — это теплое гнездо: белые глиняные стены, потолок, маленькие окошки с белыми занавесочками; русская печь, у которой озабоченно колдовала мать, с раннего утра стукала рогачами, двигала чугунки и сковородки; еще одна, маленькая, печь-голландка, для тепла в сильную стужу; на стенах висели фотокарточки в рамках под стеклом, стукали ходики; иконы в углу, перед которыми по праздникам светилась бледная точечка лампадки… В колыске качался кто-нибудь из маленьких.

Все уголки, все в ней: сени, горище, пространство под кроватью, под печью, на печи, сама печь, лавки, столы, часы, зеркало, иконы, сундук — все стало родным, все обследовано, рассмотрено, общупано руками в долго тянущиеся, ненастные осенние или холодные зимние дни, когда на улицу носа не высунешь. А запах хаты, особый, только своей хате свойственный, настоянный на запахах хлеба, борща, теста, дыма, соломы, кизяка, особенно чувствовался, когда возвращался в нее вечером или влетал после пробежки босиком по снегу.

Неподалеку на участке стояла маленькая закопченная кузня из кирпича, где пыхтели мехи, малиново рдел горн, пахло дымом и окалиной, на столике лежали молотки, клещи, зубила, всякие железки, с которыми и колдовал отец. Около кузни лежали плуги, бороны, тележные колеса, оси, старая арба, сани, тягалки. Гудело в горне пламя, отец бил молотом по алому железу, летели искры; завораживало превращение раскаленной, желто-алой полоски железа в полукруглую подкову, дверную ручку, задвижку, стремя.

Если тепло, мать готовила обед в кабыце. Кабыця похожа на маленький паровозик с высокой трубой, огорожена изгородью из камыша, в жаркий, сухой полдень ее накрывает тень от пышной шелковицы. Около печки врыт в землю просторный стол, стояла лавка «ослон», на ослоне теснились ведра с водой, наполненные чугунки, макитры; пустые макитры висели на кольях изгороди. Мать раскатывала на столе тесто, лепила вареники или готовила борщ.

Можно помочь матери — принести воды из колодца или охапку камыша, стеблей подсолнечника, кукурузы, подложить в кабыцю. Или спуститься в вырытый в земле и покрытый камышовой крышей холодный погреб за молоком или творогом, осторожно ступая босыми ногами по скользким ступеням, ведущим круто вниз, с каждым шагом чувствуя, как сильнее, гуще охватывали темнота и холод. Внизу, под слоем камыша на дне погреба и по краям стен наложены с зимы куски льда; много тут всяких вкусных вещей, но страх перед домовым и ледяной мрак выталкивали наверх, к теплу и солнцу, к матери. За любовь к лакомствам в погребе Сашу-младшего, Мизинчика, будут звать еще «киток» — котик в переводе с украинского.

Как ярко белела хата после темноты погреба, как сиял день, как ласково лепетали листья деревьев, какие красивые, пестрые цветы покачивали головками у окон хаты.

Кот терся о ноги, задрав хвост. Дремал в тени, высунув язык, Шарик. Куры рылись в куче мусора… Высоко над хутором медленно плыли курчавые облака. Белые, с лохматыми шапками хаты дремали в зное, дрожали, качались в волнах марева; лениво пылила по улице арба.

Зной, лень, тишина…

Но вот с Кирпилей донеслись ликующие голоса ребят, там купаются или ловят рыбу, раков.

Купаясь в речке, плавая, брызгаясь, хохоча, жутко вдруг ощутить холодное, резкое дуновение ветра, увидеть крупную рябь на воде, а на небе — тяжелую тучу с грозными просверками. Одеваясь на ходу, и весело, и страшно бежать к хате, глядя, как ветер взвивает пыль, клочья соломы, гнет деревья, срывая с них листья. Вбегаешь в хату, когда крупные капли простучат по спине, по макушке, а там — сверкнет, грохнет, и хлынет сизый, свежий потоп.

Печальные события никогда надолго не оставляли Епистинью и Михаила, время от времени напоминая, как непрост этот мир, как непрочен покой и зыбко, мимолетно счастье… Умер от свинки пятилетний Гриша, заразился от кого-то у соседей, когда болезнь посетила хутор. Врач на хутор никогда не заглядывал, надежды были на силы своего организма да на волю Божью… Еще один гробик отнесли на курган.

Но детей много, нельзя долго печалиться, убиваться; надо остальных сберечь, накормить, обуть-одеть, вырастить.

К счастью, дети росли крепенькими, болели редко, за столом подметали все подчистую, сколько ни поставь.

Наготовит Епистинья вареников, поставит на стол большую дымящуюся миску. Дети быстро ладят себе вилки: обстругивают с двух сторон стебелек камыша, чтоб получились на конце два рожка — вот и вилка. Усаживаются за стол: Саша, Коля, Вася. А Филя, Федя, Варя садятся за маленький столик — «сырно».

— Вася, кликни батьку исты, — посылает Епистинья за отцом, который работал во дворе или в кузне.

Вася громко кричит с порога:

— Папаня! — и повернувшись ко всем сидящим за столом, хитро улыбаясь, шепотом добавляет: — Иди обедать.

Ребята понимающе смеются:

— Это он как Обед!

Улыбается и Епистинья.

В мире всякой семьи, маленьком мире всякого хутора, деревни устанавливается своя домашняя среда, которая определяется множеством больших и маленьких каждодневных событий. Об этих событиях узнают все, и они становятся местной летописью, местной историей. Тут трудно сохранить семейные тайны и происшествия, да никто особенно и не старается, убедившись, что это бесполезно. Смешные и забавные случаи, местные драмы и трагедии — все общее, все служит и воспитанию нравов, и развлечению.

Обедом прозвали одного из мальчишек за то, что, крикнув работавшему во дворе отцу: «Папаня!», он сразу же бросался в хату за стол, уже на бегу бормоча вполголоса: «Иди обедать!..» Как бы там без него не съели чего вкусного. Хотелось есть набегавшимся по свежему простору ребятишкам, они росли, они здоровы, у них завидный аппетит, а семьи большие, ребят много, и тут уж не зевай за столом!..

Звездное небо

В душе Епистиньи от рождения и от родительских установлений выработалось особое равновесие, гармония, неписаные правила, в соответствии с которыми она и жила. Основана эта душевная гармония была на любви, справедливости, дружелюбии, на сочувствии к людям, желании добра и ожидании такого же отношения от других, на созвучии этих чувств с чем-то высоким и вечным.