Иконы в углу, молитвы Епистиньи давали ощущение сложности, огромности мира, чувство вековечности существовавшей в мире гармонии и слияния с нею своей души. Никакие блага не нужны были Епистинье, если нарушалась эта гармония, эта веками выработанная в душах людей норма человеческих отношений и отношения к этому миру. Нарушения этой нормы болезненно отзывались в ее ранимой душе, мучили, лишали покоя, уверенности и почвы под ногами. По-другому она просто не могла жить.

Она не любила сидеть с женщинами на скамеечке, грызя семечки и сплетничая; совсем ей это не подходило, не приносило радости. Наоборот, она подолгу мучилась, как от зубной боли, когда хуторские женщины перевирали, передергивали, делали злыми ее слова при пересказе, а до нее доходил искаженный смысл якобы ею сказанного.

С радостью, облегчением погружалась она в заботы и хлопоты по дому, о детях; семья, дом, хозяйство были ей опорой, ее миром. В этом мире отношения с детьми и мужем выстроились в соответствии с ее душевной гармонией; соблюдение неписаных правил приносило покой, радость. Их способна доставлять только честная, чистая, в трудах и заботах жизнь без зла и лукавства. Варить борщ, лепить вареники, сажать что-то в огороде или полоть, ощущая всем лицом парное дыхание земли, растений и все время чувствовать где-то рядом детей, Михаила, думать о них, перебирать сказанное ими и ею, думать о хозяйстве — это было лучшее и естественное для нее состояние. В домашнем мире находила она отраду и отдавала ему все лучшее, что у нее было.

Неназойливо, деликатно учила детей Епистинья; всей своей сущностью, любовью своей вырабатывала, выстраивала и в душах детей то же равновесие, гармонию, то состояние, на котором болезненно и неприятно отражалось бы все дурное и приносило успокоение и радость все хорошее. Изредка говорила нравоучения.

— По баштану идите посередине, не межой, а то соседи подумают, что вы их кавун хотите сорвать. А нам чужого не надо.

— Хлебную корку не назад бросай, а вперед. Трудно будет — вот и подымешь.

— Вареник лепи красивый, чтоб он улыбался.

— Идешь на день, а хлеба бери на три дня.

Дети звали мать на «вы», как принято на Украине, отца же на «ты», как ведется у русских. Епистинья говорила на украинском языке, вернее, на той смеси украинского и русского, которая к этому времени выработалась у казаков и местных жителей и называлась кубанским говором; украинский язык, составлявший основу говора, был крепко настоян на языке русском и приправлен кое-какими сугубо местными словами. Отец говорил на русском языке. На русском велись обучение в школе, служба в церкви и делопроизводство в станичном правлении. Дети говорили по-русски, владели и местным говором, к которому уже в то время выработалось отношение как к языку «простому», деревенскому, провинциальному, но язык этот, мягкий и певучий, был сердечный, домашний и так шел маме.

Вечером отец заносил в хату большую охапку свежей соломы, расстилал ровным слоем на полу у стены. Мать накрывала ее домотканым рядном, и ребята покотом устраивались спать, укрываясь одеждой, «жакытками», и чем придется, прижимаясь друг к другу.

Но бывали и удивительные вечера: в пасмурный осенний или холодный зимний вечер после ужина устраивались около теплой печки и просили отца: «Расскажи сказку!.. Почитай!»

Книжки на хуторе водились, и вот при свете каганца отец читал «Графа Монте-Кристо» или «Капитанскую дочку». А какие сказки рассказывал отец! Про степных богатырей, про медведя и лису, про хвостатых женщин в море, про Змея Горыныча о трех головах.

Знакомая и понятная картина представлялась, когда отец читал: «Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!»… Похожая беда стряслась недавно и с ними: в метель ночью хату до крыши занесло снегом. Приходили соседи откапывать.

Уложив спать самых маленьких, слушала и Епистинья, спохватываясь в конце концов: «Ну, хватит каганец палить! Керосину и так мало. Давайте спать».

Хорошо выскочить перед сном на двор и, стоя босиком на снегу, поднять голову вверх, увидеть крупные мигающие звезды, широкий Млечный Путь, размахнувшийся по небу, как степная богатырская дорога, увидеть бесконечную заснеженную степь, темные пятна деревьев, утонувшие в снегу низенькие, взъерошенные хаты хутора, темный кустарник у реки и, испугавшись каких-то мелькнувших теней за сараем, бежать скорее в хату, к матери, отцу, укладываться спать, толкаясь и споря. Вдыхая запах свежей соломы, улыбаясь в темноте неизвестно чему, хорошо закрыть глаза с благодарностью прошедшему дню и радостным ожиданием дня завтрашнего. А в памяти еще мелькали чудесные и страшные образы отцовых сказок и книг, и огромное звездное небо медленно истаивало в душе, оседая в глубине ее, но не исчезая совсем.

В августе 1915 года родился Ваня, названный в честь Иоанна Крестителя, Ивана Купалы; в июле 1917 года появился на свет Илюша, названный в честь Ильи Пророка… Не пустела колыска, не снималась с крюка. Опять все мальчики и мальчики. Старшие вырастали: Саша и Коля ходили в станичную школу для иногородних.

А век уже показывал свой характер, свои зубы: третий год шла мировая война. В далеком Петрограде совершилась революция. Невиданное дело — отрекся от престола царь. Пошли возбужденные разговоры, слухи…

Три главные силы

Главная газета Кубани «Кубанские ведомости» никак не могла набраться духу и сообщить о Февральской революции 1917 года, об отречении Николая Второго от престола. Вести из Петрограда запрятывались в середину газеты среди других, подавались как что-то незначительное и преходящее, как слух, как кошмарный сон, который, конечно же, скоро развеется.

Казачьи власти в Екатеринодаре пребывали в шоке, у них не укладывались в голове сообщения из столицы. Казалось, небо рухнуло на землю, а земля загремела в тартарары. Язык не поворачивался повторить слова депеш и телеграмм, приходивших из центра. Ведь в Кубанском казачьем войске принято было гордиться своей близостью к царю и трону, своими особыми отношениями с царской семьей; из кубанских казаков, специально подбираемых по всей области, состоял конвой его величества. Что бы там ни говорили, а приятно и почетно было кубанцам чувствовать себя приближенными к царю людьми, опорой трона.

В Екатеринодар прибыл комиссар Временного правительства Бардиж. Атаман Кубанского казачьего войска был смещен, полицию разогнали, появились новые претенденты на власть: Дума, Казачья рада, Советы. В станицах образовывались Советы, но оставались и прежние правления во главе с атаманами. Положение складывалось пока неопределенное. Неясно — чья возьмет.