господи, да что-нибудь, что-нибудь! Если бы ты знал, как больно… Который час?

— Без десяти девять.

Георгий что-то попытался рассказать ей, — кажется, о том, что Макаренков и Волков ушли на Бугар и теперь, наверно, уже плывут по реке, — Ольга, выслушав с минуту, вдруг с досадой оборвала его:

— Боже мой, о чем ты говоришь? Разве об этом надо говорить? Так больно, неужели ты не понимаешь? Времени сколько?

— Без восьми девять.

— Господи, только две минуты прошло…

Две крупных слезы выкатились из ее плотно закрытых глаз, она застонала, с трудом повернулась на бок и медленно подтянула колени.

— Иди, я одна буду! — неожиданно резко приказала она.

— Как одна? — почему-то испугался вдруг Георгий, но Ольга, не дослушав его, закричала:

— Иди, я не хочу, иди!

Он, конечно, не ушел, понимая, что этот злой крик не Ольгин, это ее боль кричит, и хотел взять ее за руку, но Ольга с неожиданной силой вырвала ее, попыталась лечь на живот, но жалобно вскрикнула и затихла. Георгий наклонился над ней. Глаза Ольги были закрыты, лицо и шея покрыты крупными каплями пота, мокрые свалявшиеся волосы прилипли к щеке.

— Оленька… — негромко позвал он, — ты слышишь меня?

Веки ее чуть дрогнули, но она ничего не сказала, несколько минут лежала неподвижно, потом осторожно повернулась на спину, улыбнулась ему белыми, обметанными сыпью губами.

— Ну вот и все, — тихим, счастливым голосом сказала Ольга. — И совсем не больно. Теперь я встану.

— Лежи, что ты! — испуганно сказал Георгий.

— Конечно, полежу, — радостно согласилась Ольга. — Сейчас полежу, а потом встану. Ты прости, что я накричала на тебя.

— Ну что ты…

— Очень больно было, понимаешь? Наверно, я просто трусиха. Мне показалось, что если сейчас боль не кончится, я умру. Какая чепуха! — Ольга торжествующе засмеялась. — Вот видишь, даже смеяться могу, и совсем не больно, только чуть-чуть. Но ведь не все сразу, потом пройдет.

— Конечно, пройдет, — улыбался и Георгий, сам в ту минуту поверивший в ее внезапное выздоровление. — Тебе нужно что-нибудь?

— Да, умыться хочу.

— Я принесу, здесь умоешься, а ты полежи.

— Хорошо, милый, — не переставала улыбаться Ольга, любовно глядя на него. Ей, казалось, доставляло удовольствие подчиняться ему.

Георгий выбрался из палатки и увидел Колю. «Ну как?» — безголосо, одними губами, спросил тот, и Георгий негромко ответил:

— Хорошо.

Он помог Ольге умыться, она попросила зеркальце, расческу и, разглядывая себя, весело удивилась:

— Боже, страхолюдина какая… А где Коля?

— Здесь я, — тут же отозвался Коля, заглядывая в палатку.

Ольга, приподнявшись на локте, торопливо позвала его:

— Иди сюда, Коленька, дай погляжу на тебя.

Они вдвоем примостились около нее. Ольга, улыбаясь, смотрела на них и быстро говорила:

— Напугала я вас, да? Ничего, теперь все кончится. Еще немного полежу и встану. И что это за гадость я съела? Наверно, тушенка испортилась. Вы, мальчики, поосторожнее с ней, а то как бы и с вами чего не было…

Голос у Ольги был бодрый, а Георгий чувствовал, как ее ладонь жжет его колено через плотную ткань. Ольга облизнула пересохшие губы, подумала немного и с сожалением сказала:

— Очень пить хочется, но пока, наверно, не надо, я потерплю. Идите, мальчики, погуляйте, а я посплю. Очень спать хочется.

Они выбрались из палатки. Накрапывал мелкий долгий дождь. Георгий хотел застегнуть полог, но Ольга решительно сказала: «Нет-нет, так лучше», и они забрались во вторую палатку. Коля явно избегал смотреть на него, и его растерянный, трусливый взгляд окончательно убедил Георгия, что дела Ольги плохи. Тихим, злым шепотом он спросил:

— Чего ты молчишь? Язык проглотил, что ли?

Коля коротко взглянул на него, и Георгий взбеленился:

— Чего ты трагическую морду строишь? Ты же видишь, что ей лучше!

— Да, вижу, — безнадежным голосом сказал Коля.

— Ну и чего ты?

— Тише, Оля услышит.

— А что она может услышать?

Коля длинно, тяжело вздохнул.

— Ты думаешь, что это?

— Похоже на аппендицит, — уныло сказал Коля. — У моего брата примерно так же было.

— Аппендицит — это ерунда, — тут же сказал Георгий. — Я думал, что похуже.

Ничего он не думал. Аппендицит — это успокаивало. В самом деле, что-то он не слышал, чтобы в двадцатом веке умирали от аппендицита. Нельзя от этого умереть. Глупо. Немыслимо. Умирают от инфаркта, от инсульта, от рака, но только не от аппендицита. Эту операцию студенты-медики делают. Двадцать минут — и все…

— Ей же легче стало, ты сам слышал, — сказал Георгий. — Может, и аппендицит. Был приступ, и все прошло.

— Может быть, — вяло согласился Коля.

— Тогда чего ты ноешь? — чуть повысил голос Георгий. — К вечеру ребята врача привезут, тогда все и выяснится.

Он вылез из палатки, стал под сосной, глядя на реку. Шельма, сдавленная каменными боками, сдержанно, угрожающе шумела, отсвечивая серым рябым лицом.

Через час Ольга позвала его и попросила пить.

— Живот болит? — спросил Георгий.

— Да. Голова почему-то болит, — вяло пожаловалась Ольга.

— У тебя температура.

— Да. Простыла, наверно.

Он принес ей холодного чаю и таблетку аспирина. Ольга выпила всю кружку, и ее тут же вырвало. Она молча повернулась к стене. Георгий достал из рюкзака свою старую рубашку, разорвал напополам и тщательно вытер в палатке пол. Палатка была маленькая, и он дважды задел головой о полотно. «Если дождь не кончится, через два часа потечет», — подумал он.

14

Дождь шел весь день и всю ночь. Палатка протекла в трех местах, крупные капли, срываясь с полотна, с тупым звуком падали на брезентовый плащ, которым Георгий укрыл Ольгу. Он трижды мерил ей температуру — тридцать восемь и девять, тридцать девять и три, тридцать девять и семь. Когда Георгий хотел поставить градусник в четвертый раз, Ольга с раздражением оттолкнула его руку:

— Господи, да зачем? И так все ясно!

Георгий снова дал ей аспирин, Ольга с трудом сделала маленький глоток, пытаясь запить таблетку, и потом несколько минут корчилась в конвульсиях.

Всю ночь он просидел около Ольги, изредка выбираясь на две-три минуты, чтобы размяться, — в палатке, провисшей от дождя, невозможно было вытянуть ноги. Иногда Ольга на несколько минут забывалась в полусне, ее тяжелое, сиплое дыхание переходило в стон, она дергалась, трудно поворачивала большую всклокоченную голову, смотрела на Георгия черными провалами глазниц, — слабое пламя свечи не могло одолеть густой влажной темноты, и выражения глаз Ольги он не видел. Стоны часто переходили в крики, сначала громкие и страшные, от которых у Георгия холодело в спине, а потом тонкие и жалобные, когда боль стихала или у Ольги просто не оставалось сил, чтобы кричать в голос.

К утру у