вины, не наносите мне эту обиду: ежели бы вы вычеркнули меня из вашей памяти, вы были бы, я полагаю, столь же достойны осуждения, сколь я был бы достоин жалости.

Письмо второе

Неужто же мои невзгоды еще не кончились? Неужто же одного только отчаяния оттого, что я вынужден вас покинуть, оказалось недостаточно, дабы сделать меня несчастным, и надобно было к нему добавить еще и ваши огорчения, которые я ощущаю во сто крат острее, нежели свои собственные? Как! вы меня не забыли? Вы думаете еще об отверженном! вам еще радостна моя любовь! О, нет, довольно: достаточно того, что вы меня жалеете, не принимайте моих горестей столь близко к сердцу, как я сам. Не подобает вам сокрушаться, потеряв меня, так же глубоко, как я сокрушаюсь, потеряв вас. Вы еще не раз повстречаете в жизни порядочного человека, на которого ваши глаза произведут то же впечатление, какое они произвели на меня, и к которому вы, возможно, почувствуете нежность. Но, что я говорю! Разве я перенесу, чтобы у вас появились к кому-то другому те самые чувства, которые, как вы без конца клялись, вы можете испытывать лишь ко мне? Ежели бы я почел вас способной на такую перемену, не знаю, до каких крайностей я мог бы дойти; а этот счастливец, коего вы избрали бы взамен меня, не мог бы ручаться за свою жизнь до той поры, пока я был бы в состоянии подвергать опасности свою. Простите меня за эту вспышку: в подобном случае не очень-то легко сохранять хладнокровие. Умерьте все же хоть немного ваши душевные порывы и, ежели причиною ваших горестей вы почитаете мои развлечения во Франции, знайте, что горести эти малоосновательны. Образ Марианы, столь глубоко запечатленный в моем сердце, — вот что волновало меня во все время моего пути и продолжало волновать, когда я приехал на родину. Признаюсь ли вам? это ваш образ заглушил во мне некоторое чувство радости, столь естественное для всех, кто смог снова ступить на родную землю. Я прежде всего подумал о вас и, поняв, что здесь вас искать невозможно и что, больше того, здесь я вас никогда не найду, я впал было в то достойное жалости состояние, в котором, как я узнал из вашего письма, обретаетесь вы. Я свиделся с моими родными, меня посетили друзья, я, в свою очередь, навестил кое-кого из них, и наряду с таким множеством радостей, по меньшей мере ежели судить о них чисто внешне, я выказал столь явную печаль и столь глубокое горе, что даже самые бесчувственные, увидев мое состояние, сжалились надо мною. Они догадывались, разумеется, что я вывез это недомогание из Португалии, но причина им была неизвестна, и я один знал, в чем сущность моей болезни и какое лекарство следует здесь применить. Сколько раз желал я облегчить мои горести, поведав о них и разделив их с кем-либо другим! Я бесконечно сожалел об отсутствии доны Бритеш, к помощи которой я нередко прибегал, дабы выразить вам свою любовь. Не буду вам говорить, сколь страстно я жаждал общения с вами и сколь усиленно я его добивался: коли вы меня любите, вам легко это вообразить, и вы можете сопоставить эти усилия с вашим желанием увидеть меня; коли вы меня больше не любите, зачем мне их вам описывать и давать вам повод посмеяться над моими тревогами? Словом, мне не найти покоя: и ночь, и день мне равно докучны. Открывая поутру глаза, я открываю их, дабы лить слезы, уста мои размыкаются лишь для того, чтобы вздыхать и сетовать: мысль о нашей разлуке и, как мне кажется, скудные надежды на нашу встречу повергают меня в неодолимую тоску. Ежели я смыкаю глаза вечером, сны и видения мои полны только Марианой; порою — Марианой близкой, и тогда, проснувшись, я впадаю в отчаяние оттого, что сны эти ложны и радость обманчива; порою — Марианой далекой, и я опять-таки в отчаянии от того, что при пробуждении моем все самое обманчивое становится точным и несомненным, будто неоспоримые оракулы предсказывают мне неизбежные беды и изображают мне их ежечасно, не давая ни на минуту ни отдыха, ни покоя. Вот какова моя жизнь! Вот каковы мои отрады и развлечения! Судите сами, стоит ли мне завидовать и нет ли у меня повода сетовать, подобно вам, на жестокую судьбу, разлучившую нас? В таком вот состоянии я и находился, когда получил ваше письмо; прежде чем распечатать, я покрыл его бесчисленными поцелуями и ощутил в душе особую радость, не известную мне с тех пор, как я вас покинул. Я вскрыл письмо, увидел почерк, в котором глаза мои не могли обмануться, и был удивлен, что вы нашли возможность написать мне. Из письма вашего я узнал, что ваш брат сумел предоставить вам случай сообщить кое-что о себе. О, с каким легким сердцем я простил тогда всей вашей семье те помехи, которые она пыталась учинить на пути к нашему общему согласию, те препятствия, которые она на нем воздвигала, ту ненависть, которую она возымела ко мне, и весь тот урон, который она смогла нанести как вашему, так и моему доброму имени! О, какого добра я пожелал ей за этот последний поступок, который сторицей вознаграждает нас за все предыдущее! Я назвал ваших родных творцами моего счастья и воспылал к ним дружбой, не менее сильной, нежели любовь, в которой я так часто вам клялся. Но, душа моя, сколь сильно взволновали меня ваши беды, ваши горести, ваши приступы отчаяния, ваши опасения, ваши жалобы! Я дошел до того, что пожалел, зачем я вас полюбил и зачем вы полюбили меня, ибо именно моя и ваша любовь повергли вас в такое расстройство. Ухудшение вашего здоровья сказалось прежде всего на моем. Узнав о вашем обмороке, о потере вами сознания, я оказался на грани безумия и почти что смерти, ибо до сей поры полагал, что лишь при свидании со мною вы способны терять представление обо всем окружающем. О, поберегите же себя, не подвергайте наши жизни опасности, забудьте эти страдания, как бы дороги они ни были вам из-за меня; именно поэтому они для меня непереносимы, и я не могу допустить, чтобы вы их испытывали, особливо, ежели вы считаете меня их виновником и их единственным предметом. Увы, если бы муки, которые я переношу, или те, которые мне предстояло бы вытерпеть впредь, были достаточны, дабы умерить ваши,