— Ты права, мама, убери все черное, я не хочу, чтобы ты опять когда-нибудь была роковой женщиной.

Она обернулась ко мне с таким изумлением, что можно было подумать, кюре воскрес, и с трудом выговорила:

— ЧТО ты сказала, Эмилия?

— Ты ведь очень любила отца Галлара, правда?

— Да, но… На что ты намекаешь?

— Да ни на что… Ты выглядела шикарно… Но… все-таки… все-таки… слишком роковой женщиной..

Мама простонала: "О Господи! Господи Боже мой!" — закрыв лицо руками, и села на кровать. К нам подошла Кристина и посмотрела на мать с большим удивлением.

— Что с ней? — спросила она у меня.

Я пожала плечами, не решаясь больше ничего сказать. Мать встала, подошла ко мне, лицо у нее сделалось совсем маленьким, и, буравя меня взглядом, отчеканила:

— Еще одно такое замечание, и я запрещу тебе выходить за порог.

Она вновь была преисполнена собственного достоинства и черствости. Я отправилась к себе в комнату, и она крикнула мне вслед:

— Я запрещаю тебе ходить в кино!

И захлопнула за собой дверь. Разговор был окончен.

— Я больше люблю, когда она ходит на крестины, — заявила моя сестра, сильно дернув за волосы свою Барби.

Трудно описать мое горе — я страдала от несправедливости и просто огорчилась до глубины души. Я вспоминала маму в супермаркете, смешную и неуверенную, но как раз тогда мне и захотелось быть с ней вместе, мы бы выбрали для нее дорогие колготки черного цвета, ненужные, но желанные, для всех праздников, на которые мы никогда не пойдем…

Зоя сидела себе на скамеечке на бульваре Мирабо. Она имела нахальство быть еще и недовольной, что я так долго ее искала, а главное, сердилась, что я забыла мобильный. Моя забывчивость казалась ей лишним подтверждением моего злонамеренного отношения к ее отцу. Я постаралась перевести разговор на другое, стала расспрашивать дочку о планах на будущее, о ее намерении перестать торговать майками в Марселе: значит ли это, что она расстанется со своим не слишком приятным спутником и вернется в Париж. На все мои расспросы она отвечала: "Сейчас речь не об этом". Она приехала, чтобы разобраться, и, воспринимая правду лишь в гомеопатических дозах, упорно возвращалась к своей цели. Зоя напоминала мне обманутых женщин, которые сначала кричат: "Я не хочу ничего знать!" — потом выпытывают ВСЕ подробности и, переполнившись ими, вдруг доходят до мысли о самоубийстве.

Я пригласила Зою поужинать и, смирившись с ролью недостойной матери, заказала вино и все время подливала ей понемногу. Выпив три рюмки, она наконец расслабилась и заговорила. Она сравнила свою жизнь с телерепортажем о провинциалах, отдыхающих в пешеходной зоне: скучно, дешево и безопасно. Она решила уехать в Конго и заниматься маленькими шимпанзе-бонобо.

— Шимпанзе-бонобо?

— Да, я буду их гладить.

— Извини, не поняла. Ты будешь гладить маленьких волосатых страшилищ?

— Ты не в теме, мама. Не изучала материалов. Я как раз буду добиваться, чтобы они покрылись шерстью. Понимаешь?

— Нет.

— Перестань пить и сосредоточься: я поеду в Конго в питомник, куда отправляют маленьких шимпанзе, которых охотники лишили матерей. Буду их гладить, кормить, разговаривать, чтобы они вышли из глубокой депрессии, покрылись шерстью и выжили.

Жизнь — удивительная штука. Моя старшая дочь тоже. Я попросила ее привезти мне из Конго ярких тканей и не ввязываться в гражданские войны. Она меня попросила привезти из Генуи правдивую историю.

На следующий день около полудня я покинула Францию и оказалась в Италии.

Я пересекла границу, практически этого не заметив, и даже посетовала про себя, пожалев, что обошлась без всякой торжественности. Я бы предпочла, чтобы Италия раскрыла мне объятия, в самом деле приняв меня, чтобы таможенник крикнул мне: "Avanti!" — широким жестом указав на родные края.

Туннели, туннели, до головокружения. Я попыталась справиться с ним, начав их считать, но дойдя до тридцати, обескураженная, бросила. Я ехала за задними фонарями грузовиков, потом видела кусочек Средиземного моря и снова погружалась в темноту туннеля, и опять, и опять. День сменялся ночью, ночь — днем, словно жизнь побежала в несколько раз быстрее, мелькая, как карты-в азартной игре, как кадры в немом кино.

Я ехала назад, в прошлое. Как я мечтала когда-то побывать в доме Дарио, угнездившемся на генуэзских скалах. Дарио показывал мне фотографии, а еще рисунки и пастели своего дяди. Даже адрес погружал меня в мечтательность: "Вилла "Флорида", улица Пешиа". В объявлении адрес не указывался, и тут я тоже узнала Дарио: ему всегда очевидность была ближе точности. Он не сомневался, что его имени вместе с названием виллы окажется достаточно, чтобы найти его. И был прав.

Я уже не знала, где воспоминания, где явь; картина жизни рассыпалась на фрагменты, и мне не удавалось пока восстановить ее целостность. Я побывала в Эксе, в мире детства, давних ощущений и яркого света, которым начиналось каждое утро. Мне казалось в детстве, что весь мир именно таков и повсюду сияющее солнце освещает холмы и близкое море, до которого можно всегда дойти и вдохнуть соленый запах. Откуда мне было знать, что близость ярко-синего моря стала первым подарком, который мне сделала жизнь, и остальные ее подарки не могли с этим сравниться? Каждое утро я просыпалась и видела красоту. Но не знала об этом. Каждый вечер я засыпала, слыша слова сестры: "Я тебя люблю, Мимиль", и просила ее говорить потише. Я только что повидалась со своей старшей дочкой, она не знает, кому ей отдать свою нежность, ей кажется, что она нужна только обезьянкам, хотя один только ее взгляд способен исцелить самого отчаявшегося человека. Я без малейших угрызений совести оставила мужчину, с которым прожила двадцать пять лет, проспала семь тысяч ночей. Уехала не обернувшись, и, собственно, всю свою жизнь я только и делала, что неуклонно стремилась вперед, мешая ностальгию и воспоминания, огорчения и нежность, усталость и упущенное время.

Я покинула Францию, пересекла границу, которой больше не существует, и оказалась в Италии, будто внутри себя самой. Можно было подумать, что человек, который меня зачем-то ждал, сохранил Эмилию Больё в целости и сохранности, она еще не устала, не потратилась, не расточилась, она осталась подростком, занятым только собой, она шагала по миру с улыбкой и была о жизни очень высокого мнения.

Италия сняла с меня груз обязанностей и обязательств. Я знала, что Зоя непременно позвонит Марку и передаст ему наш разговор. Я даже подумала, что на мою откровенность с дочерью меня толкнуло малодушие, которое помешало мне все честно сказать ее отцу. Я повела себя ничуть не лучше тех родителей, которые используют своих детей в качестве посредников. Но я уже в Генуе — и пропади пропадом чувство вины! Вот-вот я доберусь до виллы "Флорида" и увижу Дарио. Я готовила себя к любым неожиданностям: он при смерти, и я увижу его пожелтевшее, иссохшее лицо. Или, наоборот, он задумал великолепный праздник и встретит меня, полный сил, с сияющей улыбкой в своем прекрасном саду. Или он одинокий, стареющий мужчина, писатель, задумавший описать свою жизнь? Откуда мне знать?