не поворачивая головы, здоровые и больные люди. Впрочем, если быть абсолютно точными, кое-кто голову поворачивал, а иные даже останавливались, чтобы вывеску изучить, но не более того. Входили крайне редко, и для перехвата этих редких посетителей (массажистка называла их клиентами, и Елена сразу начинала чувствовать себя парикмахершей или маникюршей) Елена отсиживала три часа в день большей частью без толку, поскольку, будучи поставлена в положение продавца, вынужденного сбывать свой товар всякому, кто сунется в лавку, не обладала ни способностями зазывалы, ни беспринципностью торговца, старающегося всучить ненужную вещь любому, кто способен за нее заплатить, более того, имела как весьма твердые понятия о рамках применения своего метода, так и совесть, не позволявшую эти рамки переступить, почему и нередко оказывалась мишенью насмешек вечно полупьяного коллеги, с которым иногда сталкивалась, когда тот, окруженный эманацией винно-водочных паров, вваливался в неурочный час в комнатенку, где стояла одна-единственная процедурная койка, садился на эту же койку и принимался поддразнивать Елену, если ей случалось отправить восвояси пациента, по ее мнению, иглотерапии не подлежащего.

– Вы слишком щепетильны, коллега, – говорил он, иронически усмехаясь. – Человек готов платить, чего вам еще надо?

Через год он сгорел, заснув спьяну с горящей сигаретой в пальцах, и когда Елена с содроганием рассказала Олеву об этой страшной смерти, тот, особенно не удивившись, объяснил, что подобное в Эстонии не редкость, чем поверг Елену в состояние шока.

– Неужели в Армении не пьют? Вернее, не напиваются до беспамятства?

– Пьют, конечно, иногда и напиваются, но не могут же все в доме впасть в беспамятство! Кто-то унюхает дым…

– Понимаю, – сказал Олев, – кто-то в доме, да. Видишь ли, в Эстонии много одиноких людей…

Никто иной, как алкоголик (de mortuis seu bene, seu nihil[22]?) нашел выход, дав объявление в газету о возможности выездов на место. Время для подобных акций было благодатное, начался предагональный период советской власти, когда чулки и кошельки лопались от денег, которые не на что было потратить. Так почему, черт побери, не полечиться? И вскоре зазвонили телефоны, ретивые профорги из разных местечек предлагали, приглашали, обещали… Так Елена увидела ту Эстонию, в какую иначе ей не довелось бы попасть никогда, маленькие городки и большие деревни, опрятные домики, миниатюрные и аккуратные, как в мультиках, окруженные садиками, за ровными заборчиками непременные клумбы, газончики, нередко целые партеры с галечными россыпями и тонко подобранными сочетаниями неярких цветов, в местечках побольше или даже в малых, просто поближе к центру, двухэтажные, многоквартирные, вполне городские дома с горячей водой и центральным отоплением, и всюду сирень, сирень, длинные ряды кустов, сплошь покрытых фиолетово-лиловыми пушистыми гроздями, похожих на огромные букеты. И везде приезжих медиков ждал полный комфорт, «гостевые» квартиры предприятий, колхозов, совхозов, непременно из нескольких комнат, хорошо обставленных, естественно, с ваннами, снабженными необходимой посудой кухнями, и все, разумеется, бесплатно – впрочем, происходило это в советский еще период, когда содержание квартир ничего не стоило, пусть они и одиннадцать месяцев в году пустовали. И было много-много пациентов, не только тех, кто хотел хоть что-то получить за лежавшие втуне сбережения (и получил, в отличие от наивных или скупых, дожидавшихся денежной реформы), но и настоящих больных, если радикулиты всех мастей можно считать болезнью, а не естественным результатом эволюции, расплатой за прямохождение и умение работать руками. Так прошли весна и лето. Мелькнул путч, увиденный по телевизору в равнодушной Ялте, сонно лежавшей на пляже даже не в ожидании, пока решится ее судьба, но в отстраненном отупении, Олев нервничал, рвался домой, а может, и дальше, Елена утром перепугалась, ей сразу вообразились танки и баррикады, и ее драгоценный муж с пистолетом в руке под дулами урчащих бронечудовищ, но вечером, взглянув на нелепо-самодовольные рожи путчистов, она немедленно прониклась ощущением опереточности происходящего, персонажи эти не несли в себе серьезной угрозы, они просто не годились на роли, которые себе уготовили, шуты из ярмарочного балагана не сыграют Шекспира, поняла она и уговорила Олева подождать и оказалась права. Хотя весь первый день, надо признаться, они бродили неприкаянно по городу и, несмотря на жаркое солнце, Елену пробирал озноб, ей мерещилось вернувшееся прошлое и, странное дело, она ведь преспокойно прожила в этом прошлом полжизни и, хоть и поругивала Советы, как все вокруг, но особого диссидентства в ее натуре не было никогда (ибо диссидентство это не только убеждения и образ жизни, это и натура), люди занимали ее куда больше, чем идеи (впрочем, в Армении о борьбе идей говорить не приходилось, поскольку все, связанное с партией и коммунизмом давно рассматривалось, как своеобразный бизнес, и диссидентам не надо было никому ничего доказывать, но с другой стороны, практичные армяне не рвались рисковать жизнью и свободой, так что открытое диссидентство большинства сводилось к болению во время международных соревнований против «Советов»), однако теперь ей это прошлое казалось невыносимым, и она с ужасом думала, что придется бежать, если, конечно, удастся, в Финляндию или Швецию, куда традиционно бегут эстонцы, и… Что дальше, и думать не хотелось, в отличие от многих соотечественников, мечтавших о заманчивой капиталистической жизни, где от каждого по возможностям и каждому по труду или даже без, Елена на Запад не рвалась – тем более, что уже успела в какой-то степени познакомиться с прелестями жизни на чужбине. Но все обошлось, они докупались и дозагорали и вернулись в независимую Эстонию.

Si vivis Romae, Romano vivito[23]. Множество людей, покидающих родину по тем или иным мотивам, в основном, конечно, в погоне за участью лучшей, чем та, которую им уготовила судьба, заставив ступить на жизненные подмостки в месте, выбранном без учета их пожеланий, но иногда и в силу обстоятельств подобных Елениным (хотя и Елена, в сущности, искала лучшей доли, чем та, которая ей выпала), готовы соблюдать эту формулу. Оказавшись в Соединенных Штатах Америки, во Франции, да даже в Мексике, они принимаются покорно учить английский, французский или испанский язык, не только язык, но его в первую очередь. Попавшие ни с того, ни с сего, против своей воли и желания, почти как гонимые стихийным бедствием или геноцидом горемыки, в независимую Эстонию вместе со своими домами, квартирами, работой и бытом люди эстонского учить не хотели. Во-первых, потому что в государство это они не рвались, хоть и жили на его территории. Во-вторых, потому что язык учить вообще дело нелегкое, а учить эстонский, да еще человеку немолодому, трудно вдвойне. В третьих… В третьих, читатель, от провинциала, приехавшего в Рим, ожидали, чтоб он