рынке не стал бы продавать даже бомж (если б там водились бомжи), постеснялся бы, а тут ее, грязную и наполовину гнилую, как минимум, попорченную, предлагали с таким достоинством, словно торговали ананасами, либо только-только появившимися экзотическими киви, и возиться с ней было почти то же самое, что копаться в огороде (сравнение носило характер книжно-теоретический, в огороде Елена была раз в жизни, когда ее пригласила в гости больная и срывала при ней, но без ее участия помидоры с грядки), недаром свекровь старалась от этой работы увильнуть. Иногда, правда, на нее (на свекровь) находило неутолимое стремление к чистоте, что выражалось, в основном, в заботе о полах. Вообще полу в эстонской жизни отводилась роль культовая, бывая в силу особенностей профессии в разных домах, Елена удивлялась одинаковому везде и у всех – что у почти крестьян в маленьком городке, что у столичного поэта – трепету, с которым встречались ее невинные попытки пройти в комнату обутой. Впрочем, часто мазать паркет мастикой (водные процедуры категорически отвергались, узнав от Елены об их распространенности в Армении, свекровь – судя по ее гримаске – преисполнилась неизбывного презрения к нации, не умеющей правильно обращаться с Его Дубовым Величеством) свекровь все же ленилась, и главной ее страстью был линолеум в кухне, она драила его как минимум еженедельно, полоща при этом грязную тряпку не в каком-либо ином месте, но кухонной раковине, куда составлялась после еды убранная со стола посуда. Вначале Елена чуть не теряла сознание при виде этой акции (полоскании тряпки), потом привыкла и, приметив свекровь за мытьем пола, просто притаивалась поблизости, чтоб вслед за ее трудовым подвигом срочно вычистить раковину. Впрочем, ссор между ними все же не возникало, так как Елена отличалась, как уже сообщалось выше, миролюбием и старалась не переступать рамок, установленных вызубренным когда-то латинским изречением «audi, vide, tace, si vis vivere in pace[20]». Что касается свекрови, то, будучи, естественно, недовольной «мезальянсом» сына, ибо эстонцы в большинстве своем по какой-то неизвестной причине смотрят свысока на весь прочий некогда советский люд (не исключая и братьев по несчастью – латышей и литовцев, о «черных» и речи нет), так вот, будучи в глубине души недовольна, если не несчастна, внешне она была неизменно корректна, и в итоге отношения между свекровью и невесткой приняли все тот же светский характер: ни к чему не обязывающая милая болтовня и полное отсутствие какой-либо душевной близости. Была, правда, одна область, где у них периодически случались небольшие конфликты. Не имея ни особых занятий, ни серьезных забот, свекровь заполняла свой досуг имитацией болезней, утро у нее непременно начиналось с жалоб на бессонную ночь и невыносимую головную боль, в течение дня к этому присовокуплялись разнообразные неприятные ощущения, сердце у нее падало, давление поднималось, ноги немели, руки ныли, печень шалила, кишечник буйствовал, поясницу ломило, ну и так далее. В доказательство своих утверждений или для иллюстрации предъявленных, как выражаются невропатологи, жалоб она выходила из своей комнаты, бессильно шаркая ногами и придерживаясь за все попадавшиеся по дороге предметы, валилась в кресло, как в обморок, словом, разыгрывала целые спектакли, будучи сама себе не только режиссером, но и драматургом. Особенно она старалась в присутствии зрителей, попавшие в гости в такой момент подруги ходили на цыпочках и мыли за собой посуду, кое-кто даже норовил подмести комнату или вытереть пыль. Однако там где прочие искренне сопереживали, Елена, как всякий врач, видела фальшь и потому никак не могла выбрать линию поведения. В первое время она из вежливости прикидывалась, что верит в истинность многочисленных недугов, одолевавших свекровь, и давала ей медицинские советы, но постепенно этот самодеятельный театр ей приелся, и она стала пропускать жалобы мимо ушей. Этого свекровь вынести не могла, ведь сколько бы режиссеры и актеры не уверяли, что главное для них зритель, в глубине души все они мечтают о признании критики. То есть профессионалов. На Еленино безразличие она отвечала колкими репликами, подвергавшими сомнению ее (Елены) медицинские познания, на что Елена пыталась не реагировать, зато реагировал Олев, возмущенно обрушивавшийся на мать, что обычно кончалось смертельной обидой последней.

– Никто меня не любит, – говорила она трагически, иногда и промокая глаза. – Никому я не нужна. Умру – не заметят.

В итоге опять-таки Елена начинала уговаривать этого никого, то бишь Олева, быть с матерью поласковее. Собственно говоря, все это было ей знакомо. Обычное поведение состарившейся женщины, которая в один прекрасный день не просто смотрится в зеркало, а видит в нем свое отражение, и до нее вдруг доходит, что женщиной ее отныне можно называть лишь за неимением другого термина. Особенно тяжело такие открытия переживают даже не столько одинокие, сколь красивые или воображавшие себя красивыми женщины, а свекровь почему-то считала себя чуть ли не красавицей, хотя фотографии это опровергали, впрочем, здешнее понимание красоты вообще представлялось Елене несколько странноватым. Правда, возможна, переориентировка, так сказать, переосмысление ценностей, и женщины, которые сосредотачиваются на обязанностях матери или бабушки, переносят старость легче, удовлетворяя естественную потребность в любви и взаимности в семейном кругу. Однако единственный внук, сын Олева от первого брака появлялся у отца с бабушкой не чаще раза в год, жил он в Тарту, как и множество других молодых людей, окунувшись с головой в какой-то малопонятный бизнес, связанный с той же рекламой, и выныривая из своей абсолютно бесполезной для общества, но доходной деятельности только на рождественские каникулы. Что касается самого Олева, мать априори относилась к любому его начинанию критически, возможно, потому что тот обычно игнорировал ее «мудрые» советы, на которые она не скупилась, полагая, видимо, что во всем, в том числе, в кино или театре, разбирается лучше – основная причина конфликтов между выросшими детьми и не желающими это осознать родителями – старо, как мир, но неискоренимо. Так что особой нежности между сыном и матерью не наблюдалось, и ей оставалось лишь выжимать жалость, изображая немощь и болезни, этого Елена за годы поликлинической практики навидалась выше головы, и неожиданностей в поведении стареющей дамы, каковую разыгрывала из себя при своем почти деревенском происхождении свекровь, для нее не было. (Положа руку на сердце, следовало признать, что не только свекровь, старые эстонские женщины в целом щеголяли аристократическими манерами, их междусобойчики напоминали Елене нечто вроде английского five-o’clock). Иногда, правда, свекровь Елену поражала. Ударившись, например, в воспоминания о годах военных, она рассказывала, как встречала вместе с матерью фашистские танки, как мать плакала от радости, а сама она кричала приветствия по-немецки, уже знала немножко язык, учила в