года. В метрической книге петербургской Владимирской церкви за 1828 год есть запись: «...числа 31 июля померла 5-го класса чиновника Сергея Пушкина крепостная женщина Ирина Родионовна, лет 76 [13] за старостию». Арину Родионовну похоронили на Смоленском кладбище в Петербурге. Могила ее вскоре затерялась среди безымянных могил крепостных.

Н. М. Языков в стихотворении «На смерть няни А. С. Пушкина», воздавая ей должное как другу великого русского поэта, пророчески писал:

Я отыщу тот крест смиренный,

Под коим, меж чужих гробов,

Твой прах улегся, изнуренный

Трудом и бременем годов.

Ты не умрешь в воспоминаньях

О светлой юности моей

И в поучительных преданьях

Про жизнь поэтов наших дней.

Пушкин до конца своей жизни пронес в своей душе, в своей поэзии обаятельный образ этой простой русской женщины, и уже незадолго до своей смерти, приехав в Михайловское в 1835 году, он вспоминал своего друга. «В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей...» — сообщал он отсюда жене. А в стихотворении «Вновь я посетил», созданном в то же время, он с грустью и нежностью писал:

Вот опальный домик,

Где жил я с бедной нянею моей.

Уже старушки нет — уж за стеною

Не слышу я шагов ее тяжелых,

Ни кропотливого ее дозора

(И вечером при завыванье бури

Ее рассказов, мною затверженных

От малых лет, но все приятных сердцу,

Как шум привычный и однообразный

Любимого ручья)[14].

«...МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ И БРАТСКИ ОБНЯЛИСЬ»

Оторванный от общества, запертый в «глуши лесов сосновых», поэт не утратил в годы ссылки связи с друзьями. Еще с лицейской поры у Пушкина было развито чувство дружбы и товарищества. Он остался верен ему до конца своей жизни. «Дружба была для него чем-то святым, религиозным», — свидетельствовал хорошо знавший поэта С. П. Шевырев. И это лишь одно из многочисленных свидетельств современников поэта, отмечавших эту черту его натуры. Поэтому нетрудно представить, как обострилось это чувство у Пушкина в годы михайловской ссылки, насильно разлучившей его с друзьями. Даже письмо, короткая весточка от них становились для него праздником.

В дни, когда из Михайловского отправляли почту, поэт почти каждый раз посылал письма своим друзьям, с нетерпением ожидая ответа, чтобы получить их поддержку, добрый совет, услышать от них о мерах, которые они пытались предпринять (по велению своего сердца и по его просьбе) для облегчения его судьбы.

Но случалось, что некоторые из его знакомых и друзей, обескураженные и напуганные новой, михайловской ссылкой поэта, советовали ему уняться, смириться с судьбой, напоминали ему о «грехах», навлекших кару царских властей.

Вскоре после получения известия о ссылке поэта Н. Н. Раевский писал ему: «...советую тебе: будь благоразумен. Не то, чтоб я опасался новых невзгод, но меня все еще страшит какой-нибудь неосторожный поступок, который может быть истолкован, в дурную сторону, а по несчастью, твое прошедшее дает к тому повод...»

Жуковский напоминал Пушкину о бедах, которые он «сам же состряпал», и убеждал не усугублять своего положения. С откровенным призывом к смирению, к компромиссу с властями обратился к ссыльному поэту близкий к нему в то время П. А. Вяземский: «Ты не на пуховиках прожил свою молодость и не в оранжереях взрастил свои лавры! ...Остерегись! Лихорадка бьет, воспламеняет, да кончит тем, что утомит. Уже довольно было раздражительности, и довольно искр вспыхнуло из этих электрических потрясений. Отдохни! Попробуй плыть по воде; ты довольно боролся с течением».

В этом хоре предостерегавших голосов был лишь один совсем иной. Близкий поэту человек, будущий декабрист К. Ф. Рылеев, стараясь хотя бы морально поддержать Пушкина, делал это совершенно с других социально-политических позиций. «Ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения — и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы?» — писал он ему в первой половине января 1825 года.

В другом письме он страстно призывал опального поэта к высокой гражданской поэзии: «На тебя устремлены глаза России; тебя любят, тебе верят, тебе подражают. Будь поэт и гражданин».

Неудивительно, что иногда Пушкин испытывал отчаяние, сомневался в искренности друзей, особенно в пору хлопот некоторых из них о разрешении ему выехать из деревни для лечения аневризма. В письмах к ним поэт нередко сетовал и на то, что друзья, по его мнению, без должной заинтересованности и проницательности в его замыслы взялись вызволить его из деревенского заточения, а Вяземскому откровенно писал о своей досаде на «медвежьи» услуги друзей: «Друзья обо мне хлопочут, а мне хуже да хуже. Сгоряча их проклинаю, одумаюсь, благодарю за намерение, как езуит, но все же мне не легче».

Думается, именно в такие минуты из-под пера Пушкина появились горькие строки:

Что дружба? Легкий пыл похмелья,

Обиды вольный разговор,

Обмен тщеславия, безделья

Иль покровительства позор.

(«Дружба»)

Но эти минуты были недолгими, они проходили, вера поэта в дружбу восстанавливалась. Он тосковал по друзьям, жаждал их ответного дружеского чувства, их моральной поддержки и с нетерпением ждал их писем. Александру Бестужеву поэт писал: «Ах! если б заманить тебя в Михайловское!..» В письме к Жуковскому укорял его: «...жду, жду писем от тебя — и не дождусь. Ради бога, напиши мне что-нибудь».

«Твои письма гораздо нужнее для моего ума, чем операция для моего аневризма, — писал он П. А. Вяземскому. — Они точно оживляют меня, как умный разговор, как музыка Россини... Пиши мне...»

В Михайловском Пушкину пришлось одному, в разлуке с друзьями встречать традиционную лицейскую годовщину. Посвященное этой годовщине стихотворение «19 октября 1825» проникнуто глубокой грустью:

Печален я: со мною друга нет,

С кем долгую запил бы я разлуку,

Кому бы мог пожать от сердца руку

И пожелать веселых много лет.

Я пью один; вотще воображенье

Вокруг меня товарищей зовет;

Знакомое не слышно приближенье,

И милого душа моя не ждет.

Если опального поэта даже письма друзей «оживляли», то легко представить себе неуемную его радость, когда он встречал их в своей «забытой хижине». Первым, кому поэт «пожал от сердца руку», был самый преданный