– Черт возьми, да на это можно купить себе целую ферму.

Все засмеялись.

– У меня в седельных сумках припрятано две бутылочки, – сказал Фрикки. – Пошли-ка, хлебнем.

Стрелки часов на церковной башне показывали без четверти десять. Луна плыла по небу, пробираясь сквозь легкие облачка с серебристой каемкой. Воздух становился прохладней. Между танцующими плавал густой дым, пахнущий жареным мясом; пиликали скрипки, в такт с ними всхлипывала гармоника, молодежь отплясывала вовсю, а зрители хлопали, подбадривая их криками. Кто-то гикал, как шотландский горец, в лихорадке веселья отдаваясь горячей пляске. Ах, как бы хорошо было перекрыть тоненький ручеек минут, остановить время! Пусть никогда не настанет утро, пусть вечно длится эта ночь!

– Шон, ты куда?

– Скоро вернусь!

– Да куда же ты?

– Анна, ты хочешь, чтобы я все тебе рассказал? Ты серьезно хочешь это знать?

– А-а-а, поняла. Смотри только недолго. Подожду тебя возле оркестра.

– Потанцуй вон с Карлом.

– Нет, Шон, я лучше тебя подожду. Только не задерживайся. У нас и так осталось мало времени.

Шон проскользнул сквозь плотный круг фургонов и, стараясь держаться в тени деревьев, двинулся по тротуару. Обогнув лавку Пая, он свернул в переулок и побежал. На бегу перепрыгнул через канаву и пролез через забор из колючей проволоки.

В рощице было темно и тихо – точно так, как она говорила. Под ногами шуршали сухие листья, хрустели сухие веточки. В темноте пробежал какой-то зверек, слышен был быстрый топот маленьких лапок. У Шона перехватило дух, но он успокоил себя: чего бояться, это небось какой-нибудь кролик. Он подошел к живой ограде и поискал в темноте дыру, не нашел, вернулся обратно, нащупал наконец и пролез в сад.

Теперь он стоял, прислонившись спиной к плотной стене растений, и ждал. В лунном свете деревья казались серыми, а в самом низу – черными. За ними виднелась крыша дома. Он был уверен, что она придет. Не может не прийти. Ведь он же, считай, попросил ее об этом.

Часы на церковной башне пробили час ночи, потом четверть второго. Шон уже злился – чего не идет, черт бы ее побрал?! Он осторожно прошел по саду, стараясь держаться тени. В одном из боковых окон горел свет, желтый квадрат его падал на лужайку. Шон потихоньку обогнул дом.

Она стояла у окна, лампа горела за ее спиной. Лицо оставалось в тени, но свет от лампы подсвечивал кончики ее волос, и они сияли золотистым ореолом. В ее позе ощущалось некое томление: склонившись над подоконником, девушка, казалось, так и тянулась к окну. Сквозь белую ткань ночной рубашки просматривались очертания плеч.

Шон свистнул, но негромко, чтобы слышала только она. Девушка вздрогнула. Секунду она всматривалась из освещенной комнаты в темноту, потом медленно и как бы с сожалением покачала головой. Затем задернула шторы – сквозь них Шону видно было, как ускользает ее тень. Лампа погасла.

Шон поплелся по саду, потом через рощу обратно. Он весь дрожал от злости. Уже в переулке услышал музыку, которая доносилась с площади, и, прибавив шагу, вскоре свернул за угол, навстречу свету и праздничной суете.

– Глупая курица, дура набитая, – вслух выругался он.

Злость еще не прошла, но оставалось в груди что-то еще… Что же это? Любовь? Или чувство уважения?

– Где ты пропадал? Я тебя целый час ждала!

А вот и ревнивая Анна.

– Да так, нигде. Прошвырнулся туда-сюда…

– Странно! Шон Кортни, немедленно отвечай, куда ты ходил?

– Может, потанцуем?

– Нет.

– Хорошо, не хочешь – не будем.

Возле столов с едой стояли Карл и другие парни. Шон двинулся к ним.

– Шон, Шон, прости, я не хотела!

А теперь кающаяся Анна.

– Я очень хочу танцевать, ну прошу тебя!

И они танцевали, толкались с другими танцорами, но все время молчали. Наконец музыканты устали: им ведь тоже надо утереть мокрый лоб и промочить пересохшее горло.

– Шон, а у меня для тебя кое-что есть.

– Что?

– Пойдем со мной, покажу.

Она повела его в темноту между фургонами. Возле кучи седел и попон Анна опустилась на колени, откинула край одной из попон и поднялась, держа в руках куртку:

– Я сама сшила ее для тебя. Надеюсь, тебе понравится.

Шон взял у нее подарок. Это была овчина, дубленая и обработанная, с любовью прошитая, и мех с изнанки сиял снежной белизной.

– Красивая, – сказал Шон.

Сколько же труда она в нее вложила! Шон почувствовал себя виноватым. Он всегда чувствовал себя виноватым, когда получал подарки.

– Большое спасибо.

– Ну-ка, примерь, а, Шон?

Облачившись в обновку, Шон обнаружил, что она сидит на нем прекрасно: теплая, слегка приталенная, в плечах не жмет, не мешает двигаться. И без того крупный, в ней он смотрелся просто гигантом. Анна стояла совсем близко, поправляя ему воротник.

– Тебе очень к лицу, – сказала она.

Сколько самодовольства в этой радости дарящего!

Он поцеловал ее, и настроение сразу изменилось. Она крепко обняла его за шею:

– О Шон, я так не хочу, чтобы ты уезжал!

– А давай попрощаемся как следует.

– Где?

– Да у меня в фургоне.

– А твои родители?

– Они вернулись на ферму. Папа приедет только завтра утром. А мы с Гарриком ночуем здесь.

– Нет, Шон, тут так много народу! Как можно?

– Ты просто не хочешь, – прошептал Шон. – Очень жаль… а вдруг это вообще в последний раз.

– Что ты хочешь этим сказать?

Она вдруг затихла в его объятиях, словно маленькая робкая девочка.

– Завтра я уезжаю. Ты хоть понимаешь, что это может значить?

– Нет! Не говори так! Даже не думай!

– Но это так!

– Нет, Шон, не надо. Прошу тебя, не надо такого говорить.

Шон улыбнулся в темноте. Так легко, так все просто.

– Ну, пошли в фургон. – И он взял ее за руку.

Завтрак в темноте. Костры по всей площади, где готовится пища. Тихие голоса: мужчины с детишками на руках, рядом жены – все прощаются друг с другом.

Лошади оседланы, винтовки в чехлах, за спиной одеяла в скатку; в самом центре площади – четыре фургона, запряженные мулами.

– Папа в любую минуту будет здесь. Уже почти пять часов, – сказал Гаррик.

– Ну да, ждут только его, – согласился Шон.

Он повел плечом, поправляя тяжелый патронташ.