мной вилку и нож, завернутые в розовую салфетку.

— Я принесла тебе приборы, — сообщила Майкен. Пришла Элисабет, села рядом со мной. На тарелке у нее кусочек мяса размером с пятикроновую монету и порция салата, которой едва хватило бы карликовому кролику с язвой желудка.

— Как забавно, что вы оказались в одном классе. — Майкен набила рот салатом айсберг и нарезанными шампиньонами.

— Да, — согласился я. — Случайно получилось.

— Там были ужасно трудные вступительные испытания, да? — Майкен переводила взгляд с меня на Элисабет.

— Да не такие уж трудные, — сказал я.

— А как получилось, что ты решила пойти на театральный? — спросила Майкен Элисабет. — Я же не знаю, как ты поступала. Мы с тобой бог знает сколько не виделись.

— Подавать заявление можно на любой курс, — объяснил я. — Тебе присылают монолог, который надо выучить наизусть. Потом вызывают на экзамен. Надо прочитать монолог перед десятью членами жюри, потом собеседование, и еще что-нибудь нарисовать.

— Я так и не поняла, зачем рисовать, — заметила Элисабет.

— Я тоже. Это было зимой. Заявлений больше трехсот. Потом, после отбора, осталось шестьдесят. Там еще давали задание разучить короткий диалог и разыграть его перед комиссией.

— Можно было выбирать самому, — сказала Элисабет.

— Ты что выбрала? — поинтересовалась Майкен.

— Отрывок из «Ученых женщин»[20].

— А ты? — Майкен отправила в рот шампиньон и одарила меня таким взглядом — не взгляд, а истинная грелка, такой впору совать в носки холодными зимними утрами.

— «Отелло».

— Потом еще собеседование, — рассказывала Элисабет, — и все. Меня зачислили третьей резервной.

— А ты поступил сразу. — Майкен восхищенно посмотрела на меня.

— Да.

— Ты, наверное, очень одаренный? — Она облизнулась и ковырнула шампиньоны ногтем, которым впору деревья валить.

— У меня отец актер, — объяснил я.

— Надо же! Известный?

— Вольный художник, живет в Нью-Йорке. Днем служит в музее, а по вечерам играет в театре.

— Поразительно, — восхитилась Майкен.

— А вы чем занимаетесь? — спросил я.

— Я риэлтор, продаю дома. Этот вот тоже буду продавать, — она кивнула на гостиную.

— Интересно, наверное.

— Да как сказать… — ответила Майкен и отправилась подлить себе вина.

— Прилипла, как банный лист, — прошипел я Элисабет.

— Она и есть банный лист, — шепнула она в ответ. Потом провела рукой мне по груди. — Ты весь в пыли.

Я отряхнулся.

— Где ты так вывозился?

— Так, наткнулся кое на что.

Подошла мама Элисабет с тарелкой, полной салата. Подтащила стул, села рядом со мной.

— Наконец-то и я с тобой поговорю, Йон-Йон, — начала она.

Вернулась Майкен с бокалом, тоже села.

— Он как раз рассказывал, как поступал в школу — и ни капли не волновался! Удивительно вкусная подлива, Анна. Обожаю грецкие орехи.

— Спасибо. — Мама Элисабет сняла солнечные очки. — Как тебе наш дом, Йон-Йон?

— Настоящий замок.

— Жаль, но нам придется переехать. Такие настали времена. Надо жить по средствам. Грустно, но что поделаешь. Франк и Патриция по утрам уходят, я занимаюсь йогой. Элисабет убегает раньше всех, потом — Франк и Патриция. В доме становится так тихо. Я возвращаюсь в себя, заканчиваю йогу, забираю с собой кухонный таймер и плаваю в бассейне ровно двадцать минут. Ни о чем не думаю, вообще ни о чем, отключаюсь от мира. Я сама в себе. Я существую. Я бы, наверное, весь день так плавала, если бы не таймер. Необходимо ставить себе границы. Согласен?

Я согласился, потому что она выжидающе смотрела на меня. Потом она вздохнула и перевела взгляд на сестру.

— Наверное, трудно будет найти что-нибудь с бассейном за ту цену, что мы готовы дать?

— Не говори так, — запротестовала Майкен. — Не говори. В таких делах никогда ничего не знаешь наперед.

— Бассейна мне больше всего будет не хватать. — Анна щипала салатный лист.

Что-то ты молчишь, Элисабет, — заметила Майкен. — С папой поругалась?

— Ну… — Элисабет откинулась на спинку.

— Он все еще сердится на тебя?

— Сама у него спроси, — предложила Элисабет. Майкен повернулась ко мне:

— Понимаешь, Франку не нравится, что Элисабет записалась на театральный курс. Он считает, что у актеров нет будущего. Как думаешь, Йон-Йон, есть у царства театра будущее?

— Не знаю, — ответил я. — Поживем — увидим.

Доев, мы отправились за кофе; Майкен продолжала допрашивать меня, почему же я все-таки выбрал театральный курс, имея такие критические представления о театре; я не знал, что ей отвечать, разговор выходил странноватый. Анна поедала горошины, одну за другой отправляя их в рот и недоверчиво поглядывая на меня. Когда горошины у нее на тарелке кончились, она спросила, где я живу. Я ответил, что в Альбю — с мамой. Анна, похоже, впервые видела перед собой жителя Альбю. Потом она начала рассказывать про соседа, чья дочка — лучшая подруга принцессы Виктории, и что Виктория иногда приезжала сюда после обеда. Телохранитель оставляет ее одну и удаляется, но ведь это же небезопасно?..

Майкен и Анна переключились на воспитание девочек-подростков. Элисабет спросила, не хочу ли я взглянуть на ее комнату. Я поднялся, поблагодарил за угощение и следом за Элисабет вошел в дом и поднялся по лестнице. Элисабет остановилась в дверях своей комнаты.

— Вот, я живу здесь.

Я заглянул в комнату, словно никогда ее раньше не видел. Там было прибрано, бахрома ковриков аккуратно расправлена.

Элисабет заметила, что я смотрю на бахрому.

— Вайда расправил. Наш поляк. Он всегда расправляет бахрому, когда убирается.

— Какой еще поляк?

— Помощник по дому. Он наводит порядок, стрижет траву и чистит бассейн. Ужасно милый, но говорит только по-польски.

Элисабет зашла, села у письменного стола и обернулась ко мне.

— Классно здесь, — сказал я. — И цвет красивый.

— Я сама красила.

Я заметил, что глаза у нее мокрые. Элисабет отвернулась.

— Ты чего? — спросил я.

Элисабет вдруг принялась плакать, да так, что вся затряслась. Хлюпала носом, узкие плечи вздрагивали. Я не знал, что делать. Снизу донесся взрыв смеха. Я осторожно-осторожно положил руку ей на плечо.

— Ты чего? Я что-нибудь не то сказал?

Элисабет выдвинула ящик стола и достала пачку бумажных платочков. Высморкалась, смяла салфетку, выбросила в мусорную корзину. Повернулась ко мне. Нос красный, щеки тоже. Как от сильной простуды.

— Нет. Ничего ты такого не сказал. Наоборот.

— Так почему ты так расстроилась?

Глаза у нее снова налились слезами.

— Ты не знаешь, какой папа, — сказала она, и крупные слезы покатились у нее по щекам.

— Нет, конечно. Не знаю.

Элисабет хлюпнула носом.

— Весь второй этаж перекрашивал папин знакомый маляр. Он и мою комнату должен был красить, но я захотела сама. Папа сказал, что это будет непрофессионально, кое-как и потом придется переделывать. Я сказала, что покрашу хорошо. Он сказал, что