я не сумею. Я все равно покрасила. Он нашел кучу ошибок. Кучу. Просто невозможно.

Она сказала «просто невозможно», и ощущение было такое, что это сказал сам Франк.

Элисабет вытерла щеки, снова высморкалась. Протрубила в платок, как слоненок.

— Что бы я ни сделала — все не так. Он меня не любит.

На глазах у нее снова показались слезы, покатились по щекам, похожие на большие водяные ядра.

— Но хуже всего — со школой. Он просто бесится из-за того, что я пошла на театральный курс. Всё делал, чтобы я отказалась, с того самого дня, как я два года назад вообще об этом заговорила. Высмеивал меня, говорил, что из меня актрисы не выйдет, ругался, говорил, что я не смогу себя обеспечивать, потом вообще разорался, что запрещает мне ходить в наркошколу…

Элисабет снова высморкалась. Выдала поистине роскошный звук, протрубила, как духовая секция оркестра.

Потом вдруг встала и вышла; я слышал, как она скрылась в ванной. Внизу снова захохотали. На лестнице послышались шаги, ко мне выбежала Патриция. В руке она держала конверт.

— Смотри, что мне Торстен подарил!

Она протянула конверт мне.

— Здорово, — сказал я.

— Ты загляни!

Элисабет вышла из ванной. Я открыл конверт. В нем лежало с десяток красных карточек с белыми звездами. На конверте значилось: «ГРЁНА ЛУНД[21], СВОБОДНЫЙ ВХОД».

— Бесплатный вход в «Грёна Лунд», радовалась Патриция. — Можно ходить сколько хочешь, бросать мячики и в Доме забав сидеть хоть целый день. Мне подарили двенадцать карточек. Вот, держи. — Патриция протянула мне карточку. — За то, что ты спас мне жизнь.

— Спасибо, — сказал я и взял карточку.

— Патриция! — Элисабет наклонилась к сестре и что-то шепнула ей на ухо. Патриция улыбнулась и протянула мне еще одну карточку.

— На еще, вдруг у тебя есть подружка и ты захочешь ее пригласить. — Она хихикнула, закатила глаза, вид у нее был ужасно милый. Я поблагодарил, и Патриция, простившись, убежала вниз. Я сказал:

— Мне, наверное, домой пора.

— Я провожу тебя до трамвая. — Элисабет надела свои громадные солнечные очки.

Мы спустились; я попрощался с Анной и Франком, сказал «спасибо» и что мне пора.

Майкен обняла меня.

— Рада была с тобой познакомиться, Йон-Йон! Надеюсь, мы еще увидимся.

— До свидания! — крикнул я остальным гостям; Патриция подбежала обнять меня, парнишка нацелился на меня видеокамерой, я посмотрел прямо в нее и пошевелил ушами. Патриция хлопнула в ладоши, оператор восторженно завопил:

— Он умеет шевелить ушами!

— Я пройдусь с тобой до трамвая, — хрипло сказала Элисабет.

На улице были уже сумерки, безлюдно. Машины стояли у гаражей. Тишина, спокойствие.

— Смотри, — показала Элисабет.

Сегодня, оказывается, было полнолуние. Красивая апельсиновая луна повисла над городом. Загадочно светилась на небе, как огромный раскаленный уголь.

— Давай спустимся к воде. — Элисабет свернула на тропинку и сбежала вниз по склону. Я догнал ее, и мы приблизились к воде.

Мы пробежали под раскидистой ольхой; за ней была скала, к которой по воде протянулась сверкающая огненно-красная черта лунной дорожки.

Элисабет сняла солнечные очки и теперь постукивала ими по бедру.

— Я, пожалуй, искупаюсь.

— Я тоже.

Элисабет сняла джинсы и блузку, под джинсами у нее оказались белые кружевные трусики. Она нырнула, исчезла под водой и вынырнула в лунной дорожке довольно далеко от берега.

Я тоже разделся и нырнул. Почувствовал, как руки рассекают воду, как влага омывает тело. Я подплыл к Элисабет и вынырнул прямо перед ней.

— Вода какая теплая! — задыхаясь, сказала она. Ее лицо было так близко к моему, что сквозь запах воды и морской травы, к которым примешивается запах ольхи с берега, я чувствовал ее дыхание.

Что-то со свистом пронеслось прямо у нас над головами и исчезло в ольховнике.

— Что это? — спросила Элисабет.

— Летучая мышь.

Элисабет, делая большие гребки, уплыла по лунной дорожке.

Я обогнал ее, вынырнул перед ней, перевернулся и словно случайно задел ее бедро. Элисабет дернулась, и я, отфыркиваясь, снова поплыл рядом. Она нырнула, скрылась под водой. Я оглянулся, желая увидеть, где она покажется. Элисабет так долго не появлялась, что я почти встревожился.

Элисабет вынырнула на лунной дорожке далеко от меня, и я поплыл к ней.

— Вон там — Зимняя бухта.

Элисабет перевернулась в воде и отбросила с лица мокрую прядь.

— На острове есть беседка, — сказал я. — Ты там была?

— Нет, а чья она?

— Не знаю. Но она симпатичная. Можно сплавать как-нибудь вечером. На моей лодке.

— Да-а-а! Ни разу весла в руках не держала.

— Ну, сплаваем туда как-нибудь вечером. Беседка симпатичная.

Мы подплыли к берегу, вылезли, уселись возле одежды.

— Совсем не холодно, — сказала Элисабет и выжала волосы, совсем как Лена.

— У тебя гусиная кожа. — Я указал на ее плечи: загорелая кожа вся в пупырышках.

— Есть расческа? — Элисабет посмотрела на меня.

— Нет.

Управившись с волосами, Элисабет отвернулась, стащила трусы и натянула джинсы, потом наклонилась и подобрала блузку; ее круглые груди покачивались. Элисабет сунула мокрые трусы в карман джинсов, заправила блузку в штаны, затянула ремень на талии. Кажется, будто он сейчас перережет ее надвое.

Я тоже встал, сунул трусы в карман, оделся, и мы отправились к трамвайной остановке.

21

О, братья мои и сестры, скажите же мне, что есть любовь!

По пятницам Навозник иногда покупал вечером ростбиф в нарезке, холодный картофельный салат и бутылочку водки. К кофе он предлагал маме какое-то зеленое масло, которое давал ему Раймо. Если я просил его показать фокус и достать из носа платок, он доставал. А потом клал руку матери на бедро и спрашивал, не хочу ли я наведаться к Смурфу. Иногда я и правда отправлялся к Смурфу. А иногда просто выходил на лестничную клетку, а потом открывал дверь и стоял в прихожей, слушая, как Навозник любит мою маму.

О сестры мои и братья, скажите же мне, что такое любовь.

— Тц-тц-тц, — зевает Клод, — не верю я тебе, парень, по-моему, врешь ты все. Просто врешь. Но вранье тебе не поможет, в этом городе — точно. Правда рано или поздно выплывет наружу, и тогда ты увидишь… тц-тц-тц… тогда пощады не жди.

Клод бросает на стол передо мной карточку. Красная карточка с белыми звездочками.

— Покажи ее внизу, и тебя выпустят.

Он открывает дверь и выходит.

Папина сигара потухла.

— Мы можем уйти отсюда? — спрашиваю я.

— Конечно. — Папа поднимается. Затягивает галстук потуже, сует окурок в пепельницу. Мы выходим в какой-то кабинет. Там человек пятьдесят полицейских в гражданском, с закатанными рукавами; у всех на груди карточки