шутить. Это совершенно серьезно, и тебе придется поверить. Я хочу совершить морское путешествие и вернусь не скоро.

– Морское путешествие?

Мысль ее напряженно работала. Его предложения я намек, его веселый тон, – все это было ей непривычно и внушало недоверие. Но вдруг слова «морское путешествие» вызвали в ней ясное, живое представление: она увидела, как он входит на пароход, а за ним носильщик несет его чемоданы, вспомнила картины на плакатах пароходных обществ и свои собственные поездки по Средиземному морю, и в один момент все стало ей ясно.

– Ты едешь с Буркгардтом! – вскричала она.

Он кивнул головой.

– Да, я поеду с Отто.

Оба долго молчали. Фрау Адель была застигнута врасплох; она смутно чувствовала все значение этого известия. Может быть, он хочет бросить ее и вернуть ей свободу? Во всяком случае, это была первая серьезная попытка в этом направлении, и в глубине души она ужаснулась, как мало возмущения, тревоги и надежды она вызвала в ней и как мало радости. Пусть для него была еще возможна новая жизнь – для нее это было не так. Да, с Альбертом ей будет легче, и Пьер будет совсем ее, но она будет покинутой женой и останется ею навсегда. Сотню раз она представляла себе этот момент, и он казался ей началом свободы и избавления; а теперь, когда мечта обещала стать действительностью, будущее представилось ей таким безотрадным, полным стыда и сознания вины, что она упала духом и не способна была больше чего-либо желать. Свобода должна была, прийти раньше, чувствовала она, во времена отчаяния и мятежных порывов, прежде чем она научилась смирению. Теперь же было слишком поздно, все это было бесполезно, казалось только чертой под законченной главою, итогом и горьким подтверждением всего скрытого, в чем не хотелось сознаваться даже себе, а главное, во всем этом не тлело искр нового жизненного соблазна.

Верагут внимательно наблюдал за замкнутым лицом жены, и ему было ее жаль.

– Пусть это будет пробой, – мягко сказал он. – Вам надо попробовать пожить вместе без помех, тебе и Альберту… да и Пьеру, скажем, хоть год. Я подумал, что тебе это будет удобно, а для детей это, несомненно, очень хорошо. Они оба все-таки немного страдают оттого, что… что мы не сумели устроить свою жизнь. А нам самим в разлуке все станет яснее, не правда ли?

– Возможно, – тихо сказала она. – Твое решение, кажется, бесповоротно.

– Я уже написал Отто. Мне не легко уезжать от всех вас на такое долгое время.

– Ты хочешь сказать, от Пьера.

– Особенно от Пьера. Я знаю, что оставляю его в хороших руках. Только одно: я не могу ждать, что ты будешь ему много говорить обо мне; но не допускай, чтобы с ним было, как с Альбертом!

Она покачала головой.

– Это была не моя вина, ты это знаешь.

Он осторожно положил ей руку на плечо с беспомощной, непривычной нежностью.

– Ах, Адель, не будем говорить о вине. Пусть вся вина будет на моей стороне. Ведь я только одного и хочу: попытаться исправить, что можно; я прошу только, не дай мне потерять Пьера, если это возможно! Он еще связывает нас. Смотри, чтобы его любовь ко мне не стала ему в тягость.

Она закрыла глаза, точно защищаясь от искушения.

– Если тебя не будет так долго… – нерешительно сказала она. – Он ребенок….

– Конечно. Пусть же он и останется ребенком! Пусть он забудет меня, если иначе невозможно! Но помни, что он залог, который я тебе оставляю, и помни, что я должен иметь много доверия, чтобы решиться на это.

– Я слышу шаги Альберта, – быстро прошептала она, – он сейчас будет здесь. Мы еще поговорим об этом. Это не так просто, как ты думаешь. Ты даешь мне свободу, в большей степени, чем я когда-либо желала, и в то же время возлагаешь на меня ответственность, которая связывает меня по рукам и ногам! Дай мне еще подумать об этом. Ведь и ты принял свое решение не сразу, дай же и мне время собраться с мыслями.

За дверью послышались шаги, и вошел Альберт.

Он удивленно посмотрел на отца, смущенно поздоровался с ним, поцеловал мать и сел за стол.

– У меня для тебя есть сюрприз, – весело сказал Верагут. – Осенние каникулы ты можешь провести с мамой и Пьером, где вам захочется, и Рождество тоже. Я уезжаю на несколько месяцев.

Юноша не мог скрыть своей радости; но он сделал над собой усилие и с интересом спросил:

– Куда же ты едешь?

– Я еще хорошенько не знаю. Прежде всего, я поеду с Буркгардтом в Индию.

– О, так далеко! Один мой товарищ оттуда родом; кажется, из Сингапура. Там еще охотятся на тигров.

– Я на это и рассчитываю. Если мне удастся застрелить тигра, я, конечно, привезу шкуру с собой. Но, главное, я хочу там писать.

– Я это очень хорошо понимаю. Я читал об одном французском художнике, который был где-то в тропиках, на каком-то острове в Тихом океане, кажется, – там должно быть великолепно.

– Не правда ли? А вы пока будете веселиться, много заниматься музыкой и бегать на лыжах. Но теперь я пойду посмотреть, что делает маленький. До свиданья!

Он вышел, прежде чем кто-нибудь успел ответить.

– Иногда папа бывает великолепен, – сказал в своей радости Альберт. – Это путешествие в Индию, – в этом есть стиль.

Мать с трудом улыбнулась, ее равновесие было нарушено, и у нее было такое чувство, будто она сидит на подпиленном суке, готовом каждую минуту обрушиться. Но она молчала с приветливым видом – в этом у нее было достаточно практики.

Художник вошел к Пьеру и сел у его кроватки. Он тихо вынул узкий альбом и начал зарисовывать голову и руку спящего мальчика. Он хотел, не муча Пьера сеансами, по возможности удержать и запечатлеть его образ. Нежно и внимательно трудился он над милыми формами, над волнистыми извивами волос, красивыми нервными ноздрями, тонкой, безвольно покоившейся рукой и капризной породистой линией крепко сомкнутых губ.

Ему редко приходилось видеть мальчика в постели, и теперь он в первый раз видел его спящим не с ребячески раскрытыми губами. Он рассматривал этот рано созревший, вы-разительный рот, и ему бросилось в глаза сходство с ртом его отца, деда Пьера, который был смелым и одаренным живым воображением, но страстно беспокойным человеком. И в то время как он смотрел и работал, мысли его занимала эта полная глубокого смысла игра природы чертами и судьбами отцов, сыновей и внуков; он не был мыслителем, но на момент