во благо и для себя, и для других. И любой дар превращается в проклятие, если ты осознаёшь, что, применяя его, сеешь зло…

Формулировки были слишком точны, чтобы я мог что-то возразить. Даже с моим цинизмом сложно было не согласиться со Словами. Можно долго спорить со всем миром на тему, что есть добро, а что зло, но внутри себя ты всегда знаешь разницу. И даже если ты заранее прощаешь себе всё, что совершаешь, выписав самому себе индульгенцию на любую подлость, в своем сердце ты все равно осознаёшь, кто ты есть на самом деле. И это осознание по-любому разъедает тебя изнутри, отравляя тело продуктами распада твоей личности, заставляя глушить адреналином, шлюхами, спиртным и наркотой мысли о том, кто же ты есть на самом деле…

– Встань, Меченосец! – гремели Слова внутри меня, сотрясая мое безвольное тело. – Твой Дар и твоя Судьба зовут тебя!

И я попытался, собрав всю свою волю в кулак – потому что очень хотел встать, потому что действительно глупо искать убежища в Смерти, ибо не убежище это, а просто место, где уже ничего не исправишь. И где ты потом целую Вечность будешь сожалеть о том, что даже не попытался что-то изменить в жизни, которой у тебя больше нет.

Но у меня ничего не вышло.

– Он старается, – раздался где-то далеко-далеко знакомый голос. – Но у него ни хрена не выходит.

– Вижу, – ровно отозвался второй голос. – И, кажется, знаю, в чем дело. Невозможно перейти мост, когда часть его просто отсутствует. Но можно попробовать найти выход.

– Не понял, – обескураженно проговорил первый голос. – Что ты делаешь? На кой тебе позвонок этой подземной сколопендры?

– Он прежде всего кость, – отозвался второй. – А кость – это материал, которого сейчас нет на том месте, где был артефакт. Без кирпичей здание не построить.

– И ты собрался… А-хренеть…

Я ощутил нешуточную боль ниже затылка. Оказывается, даже если ты состоишь из пламенных и убедительных Слов, шея остается шеей. И когда свежий шов, находящийся на месте раны, начинает вскрывать стальной клинок, это, мать его, чувствуется очень отчетливо.

– Ты реально больной на всю голову, – сказал первый, при этом в его голосе слышались утвердительные нотки.

– Легенды гласят, что в состоянии мицу но-кокоро древние воины могли пришить себе руку врага взамен своей, отрубленной и утерянной в горячке боя, – ответил второй. Боль в моей шее стала реально нестерпимой. Я уже не понимал, кто я и что я – вихрь из Слов или один сплошной комок нереальной боли, балансирующий на грани то ли беспамятства, то ли смерти.

– Руку пришивали? Чужую? – недоверчиво произнес первый голос. – И что, приживалась?

– Если у воина хватало личной силы, то да, – ровно отозвался второй. – Тело отторгает чужое потому, что считает его чужим. Но если воин силой своего духа подчиняет себе свое тело, то возможно все. Снайпер – Меченосец, воин древнего клана, члены которого были способны поворачивать время вспять, разрушать старые, отжившие вселенные, а после на их месте создавать новые. Я слышал, что в нем сокрыта часть артефакта, передавшего ему способность лепить свое лицо подобно глине, а значит, плоть и кости этого человека подчиняются его воле. Сейчас я лишь даю его телу материал, из которого Снайпер сам может слепить себе новый, человеческий позвонок – либо остаться калекой на всю жизнь. Теперь все зависит только от него.

– Может, и не врут твои японские легенды, – задумчиво произнес первый голос. – Я слышал, что Болотник прирастил голову Индуса к телу его брата. Правда, Индус после этого совсем крышей поехал, но это уже другая история.

– Все, – сказал второй голос. – Даже шить не потребовалось, регенерон отлично сработал.

– Еще бы, – хмыкнул первый. – Я ему двойную дозу вкатил. Такое вливают, когда кишки во вспоротое брюхо обратно запихивают, а ниток с иголкой нет, и надо, чтоб требуха обратно не вывалилась. Главное – следить, чтобы сходящееся мясо кишку не прищемило.

– Слушай, Меченосец! – вновь загремел второй голос. – Слушай не меня, слушай себя! Ты нужен этой Вселенной, ты нужен всей Розе Миров. Ты инструмент в руках Мироздания, одновременно и хирург, и скальпель, очищающий миры от гноящихся опухолей. Но если нет у врача уверенности в своих силах, то он не врач, а просто убийца, отправляющий пациента в мир иной. Вслушайся в себя, осознай, кто ты, и встань на ноги, чтобы следовать своему Предназначению. Или оставь бессильную оболочку, некогда бывшую тобой, умирать в муках – ибо воин, потерявший веру в себя и в свою силу, не заслуживает легкой смерти.

– Жестоко, – пробормотал первый голос. – Но, наверно, справедливо. Если человек – тряпка, то и подыхать должен, как она. Лежать и гнить в собственном дерьме, слезах и соплях от жалости к себе. Быстрая смерть – она для бойцов, а не для тряпок.

И тут я разозлился. Не высокопарными речами проникся про Предназначение и прочую чушь, а вот этим сравнением с тряпкой. Что уж тут кривляться перед самим собой, правда – она всегда бесит. Особенно когда сообразишь, что нелестные слова про дерьмо и тряпку как нельзя лучше характеризуют именно тебя, а не кого-то другого.

Мне очень сильно, до зубовного скрежета захотелось встать на ноги и дать в рыло. Прям потребность ощутил жизненно важную, от которой есть только одно лекарство – твой кулак, врезающийся в пасть, которая про тебя эдакое говорит. Чтоб прям до боли в костяшках, до ощущения хруста ломающихся зубов говоруна. Потому что нет, не существует на свете другого лекарства от правды, которую ты сам про себя знаешь, но никому не позволишь безнаказанно высказать вслух.

Я и о боли забыл, и о том, то мое тело – уже не мое, и что нереально это – в полевых условиях воткнуть в шею инвалида чужую кость, да так, чтобы она тут же прижилась, срослась с позвоночником и начала добросовестно выполнять свою функцию. Я просто рванулся навстречу голосу, до жжения в ладонях сжимая кулаки – и упал, так как трясущиеся ноги подкосились от слабости. И заорал, уже сам не понимая от чего: от безысходности, так как идти я все-таки не смог, или от неземного счастья чувствовать боль в сжатых кулаках.

– Едрить твою ж маму, сработало, – проговорил Меченый, который больше не был отстраненно-потусторонним голосом, а стал самим собой, сталкером, изрядно охреневшим от произошедшего. – Кому расскажи – не поверят.

Сквозь мутную пелену перед глазами я разглядел озабоченное лицо Японца, склонившегося надо мной.

– А теперь вспомни, что ты делал, когда менял себе лицо, – быстро сказал он. – У тебя было очень сильное намерение, верно?

Я хотел кивнуть, но не смог: шею словно заклинило. Неужто опять все