– С какой целью такое могли сделать? – Август был шокирован такими открытиями научного мира.

– Не знаю. В основании такое имело благородные цели – лечить и помогать людям. Не много прошло времени, когда нашлись совершенно разные применения. Амбиции тогдашних первопроходцев были необъятными. Но ключевым фактором запрета данной технологии, как и аналогов, служили последствия. Как раз с одним из них мы и столкнулись. А если говорить про наш образец, то я не знаю. В системе нет прописанной мотивации или цели. Но его мир хороший, добрый и приятный. Если уж хотели бы пытать, то вряд ли так. Отсюда я ставлю на то, что все это делалось по любви, иначе не было бы такой заботы в исполнении.

– Ну, как посмотреть, – странно рассуждал Холд. – Разве умер он не в мучениях? Вот именно. Потерять себя, как и свою память, – это страшнее смерти. А если он знал, что когда проснется, то будет лишен всего, чем являлся? Один, взаперти, неизвестно где, даже не зная, что все, кто был дорог, уже умерли. Засыпать со знанием, что когда проснешься, то окажется в мире, где ты уже чужой, а инструменты для взаимодействия деградируют настолько, что не будет даже шанса на контакт… Хотя на самом деле мир‑то не изменится: это ты извратишься настолько, что перестанешь его узнавать и понимать. Представьте, каково это, и ответьте, что бы выбрали – такое или быструю смерть?

– С другой стороны, – рассуждал Нил, – хороший способ встретить старость и последующую смерть. Лучший момент напоследок.

– Это ты на меня так намекаешь? Мне семьдесят пять лет, засранец. Я быстрее от болезни помру, чем от вашего аппарата.

Нил и Лилит кратко переглянулись.

– Вам же шестьдесят пять, – заботливо проронила она. Холд задумался, потом ворча выронил:

– Да какая разница! Уже даже мозг не пашет, сраные симптомы, еще деменции мне не хватало! Хотя она и то лучше, чем то, что случилось с этим несчастным… Я так хотя бы плавно загнусь, а не по щелчку пальцев.

Холд упер локти в стол и прижал к ладоням лицо, потирая его с тяжелым дыханием. Тишина начинала нервировать даже Нила и Лилит, причем если он воспринимал это как обыватель, ставя себя на место несчастного, то она боролась с притяжением к этой системе, где потенциал до конца даже близко не исследован. А если учесть возможности современных технологий, то страшно представить предел потенциала при умелых руках. Но эта ее мысль была прервана из‑за Августа. Совсем с иной стороны он зашел и выдал обвинительным тоном вполне ожидаемый, но почему‑то забытый остальными вопрос:

– Ты знал об этом?

Холд медленно повернул голову, открыв лицо не друга или мудреца, а того самого в высшей степени надменного и честолюбивого человека. Нил отметил про себя, как раньше он боялся этого взгляда, сторонился и чуть ли не пресмыкался, – а сейчас ему плевать. Он даже надеется на внимание в свой адрес, дабы Холд увидел разрушенное уважение в глаза сына.

– Это у всех на уме. Ты собрал нас впопыхах, заставил взять детей, притащил в самую дальнюю точку освоения человеком, и именно тут, на единственной базе на всей планете, нашлось это ужасное творение рук человека! Как‑то много совпадений, не кажется?!

Холд медленно перевел тяжелый взгляд на Нила и Лилит, но поиск поддержки увенчался провалом – они правда думали о том же.

– Я скажу то, о чем мы все думаем, – вполне контролируя ситуацию, начал Нил тоном, испугавшим даже Лилит. – Если ты нам все не расскажешь, то мы просто свалим отсюда, а тебя оставим одного, ждать, когда кто‑нибудь, возможно, соизволит прилететь.

В любой другой день Холд бы посчитал вынесенный ультиматум оскорблением его чести и достоинства, жалкой попыткой пристыдить и принизить его мелочными людьми. По сути, это являлось бы настоящим объявлением войны, где, как полагается по классике, все средства хороши. Причем сам он всегда честно признавал некую извращенную любовь к жестоким противостояниям мнений и идеологий – отличный шанс не только для самоутверждения, но и для создания новой дисциплины на послевоенных развалинах. Да, там он был как рыба в воде, для которой мелководье, а то и мирное течение было мукой большей, чем самый ядовитый конфликт.

Холд смотрит на своего сына и видит уже не мальчика – мужчину, чьи глаза так похожи на глаза его матери. Тяжелые секунды давят со всех сторон, усиливая вес ранее произнесенных слов требования вскрыть колоду и разъяснить расклад карт. Неизвестно, кто бы вышел победителем в этой борьбе характеров: пусть сын моложе, но отцовские гены расцвели во всей красе без предупреждения, что даже удивило Холда, как Нилу удается держать баланс. По идее, Холд легко должен был бы победить, причем ставку следовало делать не на опыт, а на возраст в прямом значении слова – отступать некуда, старость приумножила упрямство и подтерла границы. Тут либо победа, либо смерть. Но этого не произойдет. Разочаровавшихся в старике ждет самая банальная, но не беспочвенная причина – врагом выступает его сын. Ради него он затеял всю историю с «Фелисеттом», ради него он готов будет пожертвовать собой в любой момент, ради него упрямый и эгоистичный Холд признает впервые в жизни, как он устал нести одинокую броню, мучаясь от одной мысли о невозможности быть честным с единственным ребенком. Должно произойти перерождение, иначе вся затея Холда окажется самой страшной неудачей в его одинокой жизни. Тогда уже он сам будет готов остаться тут один, наедине с сожалениями, покорно дожидаясь смерти.

– Хорошо. Я все расскажу. Все. Но вы должны дослушать до конца. Лишь тогда сделайте выводы. Не раньше.

Холд много раз репетировал речь у себя в голове, представляя нынешний момент во всех сценариях и при любых условиях. Однажды он решился написать письмо, но побоялся быть непонятым. Все‑таки лучше говорить самому, осознал он после десятой попытки, да и такое бремя знаний он не хочет отпускать, сидя в одиночестве перед компьютером. Сейчас был второй самый тяжелый момент в его жизни. Смерть жены изменила все: тогда он был уверен в наступлении эпилога, где ему осталось лишь дождаться часа и подохнуть, словно отработанный материал, проживший дольше положенного. Но сейчас он вдруг ощутил некую связь событий, будто бы все имело значение, где его искупление – это незаконченное дело перед единственной любимой женщиной, давшей в свое время ему шанс на новую жизнь, приструнив в нем дикого зверя.

Холд сделал глубокий вдох, а потом и выдох, чуть откинувшись назад. Выглядел он совсем иначе привычного: лицо стало более открытым, честным, глаза полны стольких эмоций, каких за жизнь не наберется. Он ступал на ту дорогу, которой всегда сторонился, все откладывая и откладывая этот момент по новым, самим же выдуманным причинам. И вот время пришло – невидимая стена упрямства медленно разрушалась, все выходило наружу с той невыносимой, оттого и необходимой болью, навсегда меняющей человека. Медленно, четко выговаривая слова и делая заметные паузы между ними, Холд заговорил:

– Когда мне было около двадцати лет, я знал девушку по имени Эмми. Я смутно помню ее лицо. С того момента я не знал о ее существовании. Какие‑то образы были, но не конкретные. Как и образы первых двадцати лет жизни. Я не помню своих родителей. Не помню, есть ли братья и сестры. Не помню ничего. Со временем я познакомился с Софией. Твоей мамой. Была причина, но об этом позже. Она помогла мне жить как человек, настоящий, живой. Благодаря ей я больше не думал об амнезии. Незачем – была она, была жизнь, а потом появился ты. Ну а в известном прошлом не было ничего хорошего. Об этом позже. Когда я узнал, что вы не рассказали мне о появлении на свет Максима, моего внука… после тогдашней ссоры, я окончательно свыкся с мыслью о подступающем конце. Но спустя несколько лет после этого до меня дошли некоторые архивы. А после мировой переписи я решил снова узнать хоть что‑то о своем прошлом. Тогда и разузнал, что, оказывается, Эмми родила ребенка от меня. Я не помню, сколько мы были вместе, может быть, это была лишь интрига, а может, целая любовь. Но окончательно я ее не забыл. Значит, что‑то все же было? Вполне могло быть, ведь так? Почти пятьдесят лет назад у меня появился ребенок. Девочка. Сейчас ее уже нет в живых. Но оказалось, что она родила. Да, у меня есть внучка. Когда я узнал, то стал искать, где мог. Там, где она жила, ее не было. Ее отец также умер. Я думал в детских домах искать, но по возрасту она уже была совершеннолетней. С одной стороны, я питал надежду, с другой – я знал, что не стану… не стану дедом и ей. Не мог же я вот так объявиться. Не раз я думал: какой в этом смысл? Ребенок не даст ответов о моей жизни. Но, с другой стороны, а что еще делать? Я чувствовал вину за то, каким я стал тебе отцом, а твоему сыну дедом. Много времен занял ответ на вопрос: как же я потерял семью? Единственную, которая была. Без которой меня не существует. В итоге получилось найти внучку. Но оказалось так, что она куда‑то пропала. Ушла с работы, по прописке не живет, в Сети ее нет. И тогда я узнал, что у нее есть дочь. Дочь, которую она бросила на плечи одинокого отца.