Я для себя сделала вывод, что, по крайней мере, Любовь Петровну не увез из Тарасюков воронок.

Товарищ Строгачев не был товарищем даже Проницалову. Это с тарасюковской милицией можно валять дурака, ОГПУ работало иначе.

Строгачева не заинтересовали ни вещественные доказательства в виде пахнущего «Шипром» шарфика или оторванного каблука, ни рассказы Свистулькина, ни выводы Проницалова. У него были исходные данные: кем-то и где-то убита всенародная любимица Любовь Петровна Павлинова, которая (и это главное!) должна выступать в Ялте перед САМИМ.

Баньки у речки

Убийство – не важно, на пароходе или в Тарасюках – выглядело настоящей диверсией против советской культуры. Кто мог покуситься на советскую культуру столь жестоко?

Услышав такие измышления, мы потеряли способность не только репетировать, но и произносить какие-то звуки. Как бы мы ни относились к Любови Петровне, но о ее гибели сожалели. О тех, кого уже нет, вообще стараются вспоминать только хорошее, о Павлиновой нашлось что вспомнить. Если бы не зазнайство, придраться не к чему. Она добрая, щедрая, веселая, трудолюбивая, готовая себя не пощадить ради роли…

Мы наперебой вспоминали все, что только могли. Получалось, что единственный недостаток Любови Петровны – пресловутое зазнайство.

Подкатилов вздыхал:

– Недаром народная пословица в испытаниях ставит медные трубы последними.

До сих пор никому и в голову не приходило связать эту трагедию с вредительством. Зависть, нажива, месть, даже чокнутый поклонник – что угодно, но только не политика!

Ряжская прижимала пальцы к вискам:

– Боже мой! Во вредительстве я еще не участвовала.

Мне измышления Строгачева сначала показались глупостью – ничего, разберется и поймет, что ничего подобного быть не могло. Ну какое вредительство может быть в театральной труппе? Мы же не немецкие шпионы.

Но очень скоро стало не по себе. Строгачев производил впечатление умного человека, но вел себя… Он был вежлив, даже слишком, вызывал к себе на беседу по одному, начав не с директора и режиссера, а с рабочих сцены и костюмерш.

Причиной тому было еще и намерение отправить часть труппы обратно в Москву.

С первой группой отправляли Проницалова и Свистулькина. В услугах милиционера больше не нуждались, а оплатить выступления трубача дирижеру Обмылкину и вовсе пришлось из своего кармана, Свистулькин в штате не числился. Не будь на борту представителя ОГПУ, Суетилов нашел бы способ не только заплатить Васе, но и премировать за старания, а теперь не рискнул.

И тут произошло неожиданное: оркестранты, которые еще вчера смеялись над тарасюковским трубачом, вдруг встали на его защиту стеной, вынудив-таки принять Свистулькина в штат временно. Вася был счастлив.

Зачислить в штат Проницалова невозможно, к тому же его давно ждали тарасюковские проблемы, потому, передав собранные улики Строгачеву и душевно распрощавшись с нами, милиционер отбыл исполнять служебные обязанности в родной городок. Уже то, что он спокойно возвращался домой, а не был отправлен в черном воронке, означало, что у Строгачева наличествует способность рассуждать здраво. Проницалова вполне могли обвинить в сокрытии убийства, он целых пять дней не докладывал в ОГПУ.

Потом оказалось, что докладывал, только не он, а его тарасюковский начальник. Прибыв на «Писарева», Строгачев уже был в курсе даже запаха «Шипра». Но его интересовали только политические мотивы и наличие злой вредительской воли, к которой сломанные каблуки едва ли имели отношение.

Начался новый виток расследования уже не гибели Павлиновой, а вредительства по отношению к пролетарской культуре и стремления сорвать праздник у… Господи, даже думать о таком обвинении было страшно. Из театральных мы почти стали политическими. Хоть бросайся за борт!

Строгачев знал все обо всех, а потому каждый старательно вспоминал не только свои, но в основном грехи предков в плане принадлежности к угнетающему классу или вредной церковной прослойке, при царизме насильно пичкавшей народ опиумом в виде церковных служб и праздников.

Грехи нашлись у всех, в актеры редко идут из крестьян или рабочих Путиловских заводов – в основном это отпрыски игравших на сцене родителей, разные недоучки и сбежавшие из дома девицы вроде меня. Если ты не Павлинова, то заработок невелик, условий никаких, а мучений тьма. Только болезнь под названием «сцена» может удержать человека в этой профессии.

В том, что Строгачев не торопился беседовать с главными «виновниками» подмены, был свой инквизиторский расчет – напряженное ожидание усиливает нервозность, а это, в свою очередь, вероятность попасть в ловушку.

Просчет был только в одном: никаких злых умыслов мы не имели, скрывать было нечего, а потому ловушки бесполезны.

А еще – актеры мало чего боятся. Играя на сцене любовь или смерть, коварство, предательство или жертвенность, поневоле привыкаешь ко всему, начиная относиться к самой жизни как к игре.

Строгачев тоже играл, но в страшную и непонятную нам игру под названием «Поиски виновного». Эти поиски имели мало общего с расследованием убийства. Казалось, его задача состоит в том, чтобы отыскать кого-то, кто может быть обвинен в нанесении ущерба советской культуре и, соответственно, пособничестве врагу. Враг, как известно, не только не спит, но и не дремлет в ожидании возможности напакостить. А уж если этому врагу удалось навредить советской культуре, то страшно подумать, что он (враг) замышляет против руководства страны! Несомненно, целью убийства (не важно, когда, где и каким способом) Павлиновой Любови Петровны был срыв концерта в Ливадии перед САМИМ!

За такую диверсию грозила страшнейшая кара.

Строгачев согласился с версией убийства в Клубе, которую преподнес Проницалов, после чего я испугалась, что Тарасюки в полном составе отправятся что-нибудь строить в Сибири. Но быстро пришел отчет, что ни на чердаке Клуба, ни на каких-либо других чердаках, в подвалах и заброшенных сараях трупов не обнаружено.

Вернулись к версии убийства на пароходе, следовательно, к чистке наших рядов.

Классовые чистки никого не удивляли, но всем казалось, что это с кем-то другим, что тебя минует.

И вот теперь добрались до нас…

Помню это ужасное ощущение в классе, когда учитель нелюбимого нами древнегреческого зловещим тоном произносил «ну-с…» и начинал медленное движение вдоль парт с целью выбора очередной жертвы. Даже если знала урок назубок, если только вчера мучилась, отвечая, и сегодня вызвать снова никак не должны, даже если он не смотрел на меня, все равно вжималась в парту, боясь оказаться жертвой – безвинной и не способной защититься. Дело в том, что наш инквизитор и беседовал с нами по-гречески, единственным русским словом было то самое «ну-с», а французским «оревуар». В результате мы не понимали даже, чего он хочет, и выслушивали много нелестного об уровне своей сообразительности.