Строгачев усиленно работал весь день, даже обед ему принесли в каюту. И ужин тоже.

Само присутствие его на пароходе превращало нашу жизнь в кошмар. Сначала ожидание беседы, потом выводов, поползли слухи один другого хуже, причем никто не мог объяснить, откуда они брались.

Посещение каюты с представителем ОГПУ одних заставило замолчать, у других, наоборот, вызвало словесный понос, а кто-то даже плакал. Наблюдать это было неприятно и не всегда вызывало сочувствие: например, с Меняйловым даже обедать за одним столом никто не хотел после его объявления о разводе с вчера еще обожаемой «представительницей чуждого класса» Сонечкой.

Независимо вел себя Распутный, он словно бравировал отсутствием страха перед Строгачевым.

Вдруг изменилась до неузнаваемости Лиза. Весь звездный шик слетел. Я не могла поверить своим глазам, неужели она так испугалась Строгачева?

Но почему? Строгачев сказал мне не все и у Лизы есть камень за пазухой, о котором никто не подозревал?

Я в очередной раз попыталась поговорить с Ермоловой и снова наткнулась на глухую стену отчуждения. Лизавета словно не могла простить мне чего-то. Чего? Того, что я не обращаюсь к ней на «вы» или не величаю по имени-отчеству? Но она мне в дочери годится, знакома давно, я не раз девушке помогала. Дело не в помощи, а в том, что я не считаю необходимым менять отношения к человеку через пять минут после того, как он воспользовался чужой славой. Да, Лиза хорошо поет, лучше Павлиновой, но ведь имя-то завоевала Любовь Петровна, а Лиза всего лишь им умело воспользовалась. Вот когда она заработает все сама, я буду величать по отчеству.

Лиза предпочла уйти с палубы, только не беседовать со мной. Что ж, имеет право.

Еще одной причиной нежелания беседовать могло оказаться присутствие Васи Свистулькина. Обе костюмерши Василия почему-то не любили.

Но Васе, который просто не мог сидеть в каюте взаперти, деваться некуда. «Писарев» – пароход не прогулочный, как «Володарский», потому открытая палуба всего одна. Свистулькин, которому надеяться на морскую прогулку больше не стоило, не обращал внимания на недовольство Примы и вовсю наслаждался морским воздухом.

Но свое недовольство Примой нашел нужным мне высказать. Глядя вслед Лизе, фыркнул:

– Да чего с ней валандаться? Шалава она и есть шалава. – Тон Свистулькина не оставлял сомнений в его отношении к Лизе.

Пришлось не согласиться:

– Вы что-то уж очень строги к девушке.

Я шалавой Лизу не считала, хотя отдавала должное неприятным изменениям, которые столь стремительно произошли с нашей подопечной.

– А как же? – не сдавался парень. – То с одним, то с другим. В каюте у мужчины ночевать разве не шалавство?

– Стоп! – Это что-то новенькое. – Кто ночевал в каюте у мужчины?

– Эта ваша артистка.

– Вот эта? – я кивнула в сторону ушедшей Лизы.

– Как есть эта.

– Когда?

– Дак в ту ночь, когда меня ее хахаль в свою каюту-то не пустил. Я потому на палубе и остался. Ваш директор сказал к нему в каюту идти, а он заерепенился, мол, занято, другую поищи. Какую я поищу, когда все спят? Я и пристроился на лавочке на палубе, все одно тепло было.

– Про тепло потом, – остановила я трубача, которого вдруг прорвало. То слова не вытянешь, то сплошной поток. – Кто вас не пустил, что это за актер был?

– Дак не актер он, со светом балуется. Бездельник! Я когда дверь в каюту открыл, она там была. А потом только на рассвете ушла. Чего, своей каюты мало, что ли?

Я бросилась к Лизе:

– Так, где ты была той ночью?

– Уже говорила, что отвечать не собираюсь, – упрямо набычилась девушка.

Из-за возраста мне уже не столь легко давался бег по ступенькам трапа. Не спрашивая ее согласия, я устроилась на диване, с трудом переводя дыхание.

– Лиза, ты не Павлинова, чтобы тебе простили скрытность. К тому же я все равно знаю. Тебе нужно алиби, то, что ты была с Распутным, алиби обеспечит.

– Кто вам сказал, этот дурак деревенский?

– Этот парень шкуру твою спасает!

Лиза зло поморщилась:

– Его никто не просил.

– Лиза, ты должна сказать Строгачеву, где была в ту ночь. А Распутный подтвердит.

Несколько мгновений девушка молчала, потом мрачно усмехнулась:

– Не подтвердит.

– Это почему?

– Мы поссорились.

– Ну, не настолько же, чтобы поступать подло.

Лиза стала еще мрачней.

– Настолько.

– Хорошо, я поговорю с ним сама, – я тяжело поднялась из кресла.

– Не стоит.

Она упиралась всеми силами, не желая спасения. Почему? Я остановилась у двери, покачала головой:

– Лиза, я не понимаю, почему ты так старательно суешь голову в петлю?

А та вдруг с горечью поинтересовалась:

– А вы не думали, что со мной будет? Если не обвинят в гибели Павлиновой, то обвинят в том, что я захватила ее славу, в подделке, в подмене. А завтра и вовсе Ялта, а потом концерт…

Она не договорила, но понятно и без слов. В тот час, когда мы убедили Лизу выступить за Павлинову впервые, не зная, найдена ли сама звезда, мы подписали Лизе смертный приговор. Никто не простит девушке подмену. И приговор подписан не одной Лизе – всем нам, чьи папки в левой стопке.

А вот на это я не согласна! Я выпрямилась, даже подбородок вздернула:

– Ну, это мы еще посмотрим! Поборемся, Лиза, только не давай сожрать себя без соли.

Пока я старалась не думать о расплате за подмену Павлиновой, с Распутным разобраться бы.

Известно, чем очаровывал Григорий свои жертвы, – он актер, и не без таланта, только способности употребил не на то. С придыханием читал всякую слезливую дурь, что так нравится барышням попроще, а таким, как Лиза, – Шекспира, и серьезно.

Гришка Распутный в свое время играл в театре героев-любовников с огромным успехом. Он действительно был хорош! Брови вразлет, нахальный взгляд чуть раскосых глаз, волевой подбородок, но главное – умение очаровать, подчинить себе женщину с первого слова. Уверовав во вседозволенность, Гриша закрутил роман с Примой (тогда это еще не была Любовь Петровна), не учитывая интересов ее всемогущего покровителя. В результате Прима теперь играла в провинциальном театре и в кино не снималась совсем, а Распутный с трудом удержался в театре на важной должности рабочего сцены.