так точно, что легла на оба глаза, и мужчине её не удавалось стряхнуть. Я слышал, как он кричал не переставая, а на площади в это время орали «Браво!», и я видел, как больше всех ликовал один человек – должно быть, сам меткий стрелок. Чем он намочил свой платок, я не знаю, но жидкость была очень едкая. Не дали человеку ослепнуть от медленного высыхания глаз. С того для он уже никогда больше ничего не видел.

Мне бы помалкивать, но я не мог удержать за зубами вопрос:

– Как долго это длилось?

– Не очень долго, – сказал Полубородый. – В медведе от боли проснулась дикая ярость, которую все считали давно из него вытравленной. Когда очередной камешек попал ему в нос, он проломил лапой одну из досок в стене и, пожалуй, сумел бы даже высвободиться, но стражники успели вогнать ему в спину копья. Народ разбежался с площади, ведь насколько змеи внутри дракона отважны сообща, настолько же они трусливы поодиночке. Жители Зальцбурга нашли себе другие развлечения, архиепископ позаботился об этом. Издали уже доносилась музыка. Нас четверых освободили, больше от нас не было проку. У мужчины с заячьей губой алели на лице кровавые ссадины, но он, невзирая на них, поспешил к себе в конюшню. Он боялся, что получит нагоняй от старшего конюшего за то, что так запустил работу. По женщине из-за нароста на её лице было не понять, сильно ли она пострадала, но её жизни, по крайней мере, ничто не угрожало. Она сказала, что сегодня удачный день для того, чтобы побираться, в такие праздники люди легче расстаются с деньгами. Сам я не мог продемонстрировать такую отходчивость, но бегство было всё-таки важнее, чем месть. К счастью, границы соседнего герцогства охранялись небрежно, и я смог беспрепятственно продолжить мой путь.

– А слепой?

– Когда его освободили, он просил, чтобы его убили, но ему не оказали такую милость. Теперь ты понимаешь, почему я говорил, что люди опаснее волков?

Семнадцатая глава, в которой Себи идёт в монастырь

Теперь я в монастыре, и мне это совсем не нравится. Гени говорит, я должен крепиться и держаться, но я не знаю, смогу ли. Я себе это по-другому представлял.

Наша мать умерла, да так, что перед этим никто ничего не успел заметить. Сперва у неё только болела голова, потом у неё опухли ноги и она стала задыхаться. Полубородый тоже не знал, что за болезнь. Иногда бывает так, что ничего не сделаешь, сказал он.

Я хотел сам выкопать для неё могилу, но Поли отнял у меня лопату. Он вгонял её в землю так, будто мог что-то изменить своей яростью. Яма получилась неодинаковой глубины, и края были неровные, но я ничего не сказал.

Из Айнзидельна прислали монаха для упокойных молитв, потому что наш лес входит в монастырскую вотчину. Гени попросил монаха у могилы передать князю-аббату просьбу взять меня в монастырь подопечным, а позднее, может быть, учеником. Кто-то должен теперь обо мне позаботиться, поскольку я сын фогта. Гени сказал, ему это не под силу, потому что он сам обуза людям. А принять меня в монастырь – это было бы возмещением, он просил так и передать аббату, потому что несчастье с ним случилось на монастырских работах.

Спустя пару дней пришло известие, что аббат согласился. Гени сказал, что я должен отправиться туда немедленно; мол, если такие дела откладываешь на потом, они могут и не исполниться. Воспринял он это тяжело, я видел по нему, но в то же время и с облегчением. Я хотя и был ему братом, но ведь теперь означал и ответственность.

Гени велел Поли отвести меня в Айнзидельн.

– Так вы хотя бы попрощаетесь как следует, – сказал он.

Но мне по дороге было не до разговоров, Поли тоже не проронил ни слова. На прощание он хотел подарить мне свой лук, но я не взял. В монастыре нельзя иметь ничего своего, а кроме того, ему было жалко лука, это я тоже заметил. Перед тем как мне войти, он меня обнял, и это было странно. Раньше он никогда этого не делал.

Я не заплакал, хотя слёзы подступили.

Я ожидал, что в монастыре всё будет святое, но там было прежде всего холодно. Тепло только в библиотеке, благодаря свечам и потому что переписчики сидят тесно друг к другу. Но мне запретили туда входить, хотя именно там мне было интереснее всего, и не только из-за тепла. Я-то по неразумению думал, что на свете существуют только две книги. А их оказалось сотни, и все их приходилось переписывать, потому что если какая-то книга всего одна и с ней что случись, будет очень глупо.

В трапезной, это там, где едят, всегда горит жаркий огонь, но не в том конце, где сидим мы, подопечные аббата и ученики. Нам разрешено только дрова подносить к камину. Мне кажется, что мёрзнешь ещё сильнее, когда видишь, как других разморило от тепла. Рядом с князем-аббатом Йоханнесом сидит брат Адальберт, это как раз тот монах, который тогда был в церкви Петра и Павла по случаю происшествия в Финстерзее, и его должность называется «приор». Я сразу же узнал его по голосу; когда он говорит, слышно во всём помещении. Вообще-то во время еды нельзя разговаривать, потому что в это время кто-нибудь что-то читает вслух, но если о чём-то спросит аббат, надо отвечать.

И еда совсем не такая, как я себе представлял. В деревне рассказывают всякие небылицы о том, чем кормятся в монастыре, а на самом деле всё не так. За ту малость, какую здесь дают, Чёртова Аннели не рассказала бы и половинку истории. Посудину с едой вначале выставляют перед аббатом, потом двигают её вдоль длинного стола, сперва к высокородным монахам, потом к монахам попроще, а когда она доходит до нас, из неё уже повыловлено всё хорошее. Гени сказал, надо стиснуть зубы, но если бы между зубами хоть что-то было. Брат Финтан говорит, что обжорство – смертный грех, но желание поесть досыта – это ещё не обжорство, я считаю.

Брат Финтан – главный над послушниками и должен опекать новичков в монастыре. Но он скорее сторожевой пёс, а мы, подопечные аббата и ученики, – это овцы, на которых он лает. Он говорит, что не выбирал себе такую должность, исполняет её только из бенедиктинского послушания и каждый день молится, чтобы аббат дал ему какое-то другое задание, которое