назвали святого Куниберта братом Корбинианом, по имени нашего толстопузого келаря. Мне удалось подцепить кусочек грудинки, её хоть и пришлось долго жевать, зато она была жирная и сытная. Я уже почти забыл, каково это вообще – не чувствовать голода. И пива нам налили, да не вторичного, сваренного на уже вываренном сусле, которое младшие монахи называют мочой, а тёмного, склеивающего рот, какое дают только по праздникам. Мы с Хубертусом выпили по целой кружке, и у меня даже голова пошла кругом.

Особенное было в тот день, что монастырь посетили важные люди, «важнее всякого святого из календаря», сказал Хубертус. Я подметал перед воротами листья, поэтому видел, как подъезжает группа, верхом на таких могучих рысаках, рядом с которыми самый сильный жеребец Айхенбергера выглядел бы как кошка рядом с рысью. Но Хубертус говорит, что это не настоящие боевые рысаки, те ещё крупнее, хотя в такое трудно поверить. Не на каждом коне был всадник, некоторые везли на себе только груз. Один из всадников нёс знамя с красным львом на задних лапах, а другого сопровождала свора собак, привязанных на длинных поводках к луке седла. Но собаки были не обученные, не такие, как у Криенбюля, это были крупные звери, от таких и волк бы убежал. Все рыцари были богато одеты, лучше всех предводитель, чей плащ спереди был застёгнут пряжкой из чистого золота, по крайней мере, так это выглядело. Брат Зенобиус, который с красивым низким голосом, отвечает у нас за конюшни, так он потом говорил мне: за то золото, что пошло на одну только упряжь рыцарей, можно было бы целый год кормить сотню нищих, причём не только овсяной кашей. Любому другому я бы не поверил, но Зенобиус не из тех, кто стал бы преувеличивать, он никогда не скажет не подумав. Я даже слышал, что предыдущий аббат хотел сделать его келарем, по хозяйству, но Зенобиус вымолил оставить его на его скромной должности, потому что у него тут есть время думать и молиться.

Вечером в трапезной эти красно-жёлтые камзолы так и светились между тёмными монашескими хабитами. Предводитель прибывших имел право сидеть на почётном месте, и все блюда подносили ему первому, ещё до князя-аббата и до приора. Другие из его отряда сидели немного дальше, но всё равно среди высокопоставленных монахов, и во время обеда они так громко переговаривались и пели, что не было слышно чтения молитвы. Даже брат Финтан, для которого всегда так важны правила, подпевал во всё горло, как будто он был не наставник послушников, а главный тенор в хорале.

Хубертус говорит, герб с красным львом означает, что предводитель отряда – один из Габсбургов, двоюродный брат или племянник герцога Леопольда. И я ещё раз удивился, что он знает такое, ведь не так уж и намного он старше меня. Аббат и приор должны были перед этим Габсбургом лебезить изо всех сил, сказал он, они ему, если потребует, ноги помоют, потому что если он расскажет герцогу, что его плохо принимали, тому стоит только пальцами щёлкнуть – и они снова станут обыкновенными монахами. А про самого герцога Леопольда Хубертус знал так много, будто каждую неделю был зван к нему на обед: и что его называют «достославный» или «Габсбург-меч», что отец его был убит и что у него есть брат по имени Фридрих, который хочет стать королём. Но это желание Хубертус выдумал, ведь он же не исповедник этому Фридриху. А чтобы выведать ещё больше, он хотел подружиться с кем-нибудь из свиты и поболтать с ним, он даже высмотрел подходящего рыцаря, не из начальства, те слишком родовиты, но и не из самых низов, те не посмели бы ничего сказать про господ. А знание всегда пригодится, говорит Хубертус, хотя никогда не скажешь наперёд, для чего оно может понадобиться.

Это дружество потом аукнулось, мне тоже. Мужчина, с которым он заговорил, обрадовался их разговору, сказал, ему как раз нужен человек, который оказал бы ему одну услугу, и Хуберт, дескать, показался ему как раз подходящим для этого. Их отряд, мол, уже изрядно в пути, и всё не было времени для этого, но теперь они хотели задержаться самое меньшее дня на два, и это хорошо. У него среди вещей есть кольчуга, ведь они всегда должны быть в боевой готовности, и эта кольчуга уже не раз спасала ему жизнь, но ему давно не приходилось её надевать, и она кое-где заржавела, это оттого, что враги поджимают хвост, как только завидят их издали. И Хубертус должен был для него привести в порядок эту кольчугу, а пара монет ведь ему не повредит, если кольчуга снова заблестит. Хубертус сказал, что сперва испросит разрешения у наставника, хотя сам же говорил мне, что мы все, монастырские, должны исполнять любое желание гостей. Причина же была в том, что он не хотел делать работу один, а если он спросит, меня распределят ему в помощь. Хотя мне-то больше всего хотелось забиться на сеновал и переваривать там ужин, ведь к сытости я не привык.

Я не знал, как удалять ржавчину с кольчуги, и Хубертус, этот всезнайка, тоже не имел об этом понятия; он предпочитал заниматься делами, которые не пачкают руки. Но в этом разбирался келарь. Он принёс старый бочонок, у которого покоробились дощечки, так что для пива бочонок больше не годился. Келарь снял с бочонка крышку, наполнил его наполовину песком. Это была первая тяжёлая работа, потому что песок надо было таскать вёдрами с берега реки Альп. Хубертус старался набрать в своё ведро поменьше, чем я в своё, но я этого не допустил, я сказал: уж если он заварил нам такой суп, так пусть расхлёбывает его такой же ложкой, что и я. Бочка для песка была большая, и нам пришлось сбегать к реке несколько раз, чтобы набрать достаточно. Потом мы положили туда кольчугу. Она оказалась такая тяжёлая, что я и представить себе не мог, как в ней можно вообще двигаться. Келарь закрыл бочку крышкой, вот тут и начались настоящие трудности: нам предстояло катать эту бочку по двору туда и сюда, чтобы кольца кольчуги тёрлись о песок и очищались от ржавчины. Катать бочку по неровной земле было трудно, особенно когда приходилось менять направление движения. Разумеется, и здесь Хубертус только делал вид, что напрягается, а настоящая работа доставалась мне.

Вдобавок ко всему несколько гостей вольготно расположились на последнем осеннем солнышке и смотрели на нас. То ли