Пока ехала милиция, он, не предпринимая попыток к бегству, мыча и жестикулируя, все что-то с волнением объяснял соседу. Так никто и не понял, чем он мог соблазнить шестилетнюю девочку. От нее самой, насмерть перепуганной, невозможно было ничего добиться.

Глухонемого забрала милиция. Потом сказали, что и Ирочка Кулагина – его рук дело, а также и та девочка, которую нашли в подвале в октябре, в микрорайоне над старым зоопарком. Так что теперь одним подвальным убийцей стало меньше. Но город был начеку.

Ведь число подвалов неуклонно росло вместе со строительством микрорайонов для новых жителей, прибывающих сюда из разных концов империи. А значит, такими же ударными темпами росли и шансы рождения нового подвального убийцы под беззвездным ноябрьским небом, не сулившим ничего хорошего. Родители пилили детей, чтобы те ни в коем случае не спускались в подвалы и не заходили в подъезды и лифты с чужими дядями, пугая их страшилками о злодеях и заживо съеденных детях.

Убийцу двухлетней девочки всё еще искали. Ночь поглощала день, город мучился тревогой, жаждав возмездия. Никто из пойманных злодеев не признавался в содеянном, милиция молчала, возмездие затягивалось. Но когда надежда уже почти исчезла, город, неожиданно для себя, вдруг вздохнул с облегчением.

Ведь теперь убийцу, вероятно, уже не найдут, и он никогда не примет человеческого облика. Никто не будет разглядывать его глаза, рот, нос, его страшные руки, ужасаясь и признавая в нем представителя своего, и значит, высшего вида, венца творения. Благо, несколько человек, видевших его тогда в автобусе, запомнили только низко надвинутую на лоб кепку и воспаленный шепот, которым он утешал свою жертву. У дьявола не оказалось лица и, честно говоря, слава богу, и потом, разве такое не в порядке вещей в подлунном мире, а значит, и в их маленьком приморском городе. А на тех, кто говорил, что это гораздо хуже, ведь тогда им может оказаться любой из нас, только шикали и просили переменить тему разговора.

Дьявол просто-напросто растаял в ноябрьской мгле и сгинул, будто его и не было. Вот и все дела. А осталась маленькая, невинно убиенная мученица, которая, взяв на себя наши грехи, вместо возмездия подарила городу спасение. Яблока-то ведь она не успела вкусить, и значит, не было на ней никакой вины. Так что, может быть, в ее смерти таился какой-то недоступный и оттого еще более великий смысл.

Теперь люди, поднимая голову вверх и немного стыдясь себя, с надеждой смотрели в черное небо, пытаясь распознать там некий знак, новую звезду, которая укажет им путь в ноябрьской темноте.

Но в городе исчезали и взрослые, по большей части женщины, но иногда и мужчины. Здесь, кроме подвалов, еще было куда сгинуть.

С севера-запада город упирался в море. Заморский берег, где когда-то чухонец жидким неводом ловил свою рыбу, купался теперь в свете рекламы и сексуальной свободы. На юго-востоке же город был окружен безмолвными, темными новостройками, лесом и пустырями. Вот здесь-то как раз и находили использованные по разным нуждам и брошенные за ненадобностью тела, а также разрозненные предметы женского туалета, вроде лифчиков, маек и колготок.

Таким образом, глаза города были напряженно устремлены к берегам великой мечты, которая по вечерам рассыпалась на телеэкранах звездным дождем ослепительных унитазов, шампуней, гигиенических прокладок, дезодорантов, кукол с женскими телами, безупречных кружочков копченой колбасы, тогда как за хвост его крепко держала зубастая темнота, которая только и ждала своего часа, время от времени для профилактики заглатывая случайных граждан.

В этом неудобном, можно сказать, трагическом положении несчастного, привязанного руками и ногами к двум коням, которые вот-вот раздерут его пополам, город пребывал уже десятилетия. За это время его тело как-то приспособилось к этой позе, благо больше хоть не было слышно хруста костей, который, однако, еще отдавался в ушах коренных жителей со времен ломки хребта.

Некоренным же жителям эта поза особого неудобства не доставляла. Большинство просто не замечало ее. То ли они уже родились беспозвоночными, то ли хребет их достиг такой степени эластичности, что, как ни растягивай, не пикнут даже. Близость свободы не вызывала у них никаких воспоминаний, а поэтому и не причиняла боли, как коренным жителям. Те всё еще не могли успокоиться, всё еще думали о чем-то на своем языке, мучаясь зудом и мнимыми болями от пустоты на месте ампутированного органа, о котором они и не ведали, пока он был частью их организма.

А так, впрочем, жизнь в городе для всех шла своим чередом. Вот уже опять на носу была зима. Но сначала надо было пережить ноябрь. Теперь в городе заговорили о некоей Потаповой. Это было странно. Ведь она ничем не выделялась из безликой армии рабочих лошадок.

Потапова не была ни молодой, ни красивой, и, судя по фотографии, уж точно ни фигуристой – не обладала, в общем, теми признаками, которые обычно отличали пропавших женщин. Если бы она еще ходила в импортной одежде и в золоте или, скажем, на ней был бы ярко-красный финский плащ и лакированные чулки-сапоги, как, например, на той сорокалетней моднице, что исчезла год назад и которую потом в одних колготках нашли у карьера к югу от города, то ее исчезновение можно было бы как-то объяснить. Убийцы сорокалетней женщины, кстати, потом засветились, пытаясь продать фарцовщикам ее финские шмотки. По возрасту и внешности Потапова скорее подходила под категорию жертв ограбления, пьяной драки, несчастного случая или дорожно-транспортного происшествия. Ну кому была нужна сорокавосьмилетняя баба с тяжелым подбородком, унылой стрижкой и глубокими носогубными складками? И на маленькой газетной фотке, и на увеличенном ее варианте по телевизору Потапова выглядела как самая обычная, расплывшаяся, усталая женщина среднего возраста, замужем уже лет тридцать и после работы, как часы, бегущая в ближайший гастроном за вареной колбасой и кефиром. Последний раз ее видели на автобусной остановке в трехстах метрах от больницы, где она работала. Вот и все.

Странной, однако, была та настойчивость, с какой милиция напоминала горожанам о Потаповой. Почти ежедневно в газетах появлялась ее фотография. Потапова висела на городских стендах вместе с уголовниками в бегах. Потапова мелькала по телевизору, а недавно газета, а потом сразу и телевизор, призвали всех граждан, видевших в районе Тию 3 ноября ехавшие на большой скорости белые «жигули», сообщить об этом. Казалось, милиция, в ущерб плану, бросила все свои силы на это, с первого взгляда, такое безнадежное и скучное дело.

Как это часто бывает, никто уже потом точно не мог вспомнить, кто, где и когда приурочил дату исчезновения Потаповой к ноябрьским праздникам. Затем сумму этих слагаемых возвели в степень милицейской рьяности, и из достаточно бессмысленной материи был извлечен корень. И вот тогда вдруг заговорили о политическом убийстве. Сначала шепотом, а чуть позже, когда слух облетел полгорода, уже во весь голос, но, конечно, только в своем кругу. В том, что ее не было в живых, никто не сомневался. И самое интересное, что благодаря этим слухам обычная предпраздничная суета, когда народ, как угорелый, носился по магазинам, запасаясь выпивкой и жратвой – к годовщине революции в городе всегда выбрасывали что-нибудь интересное, типа польских бройлерных кур, венгерских индюков или полезного для сердечно-сосудистой системы чешского ликера из лекарственных трав, – стала приобретать иной, возвышенный, можно сказать, почти революционный накал. Даже стояние в очередях стало казаться людям чем-то благородным, вроде жертвоприношения. Теперь вместе с радужной форелью в масле и «Чинзано» перед ними словно замаячила смутная, но истинно великая цель, которую из-под пласта времени раскопало дерзкое словосочетание «политическое убийство». Люди чувствовали себя членами какого-то тайного, но могучего общества, лишь по капризу судьбы вынужденными атаковать прилавки, которые теперь представлялись им чуть ли не баррикадами. Неизвестно только, по какую сторону этих баррикад они находились. Но разве это было важно?