Выходя из магазина с авоськами, набитыми консервами и бутылками, люди, как всегда, испытывали удовлетворение. Но теперь к нему примешивались два других, противоречивых чувства. Гордости и тревоги. Причем оба они были явно вызваны делом Потаповой.

Гордости – за то, что жива еще, оказывается, та великая цель, за которую отдали свои жизни миллионы и миллионы. А тревоги – по прямо противоположным причинам. Если еще жива эта мечта, какую бы конкретную форму она ни приобрела в силу исторической необходимости, то о каком политическом убийстве тогда может быть речь? Тем более здесь, на краю империи, где в мире и согласии живет не менее дюжины братских народов.

В недоумении, а то и в сердцах пожимая плечами, люди шлепали по лужам домой, с вожделением переключая мысли на булькающие в авоське напитки и теплые домашние тапочки. Находились, конечно, и такие, кому вся их жизнь вдруг представлялась каким-то странным и мелким недоразумением, которое, как ни диалектируй, ни по масштабу, ни по полету мысли, ни по степени героизма наконец никак не соотносилось с великой целью. К счастью, такие настроения длились недолго. Их пресекала сама жизнь. То на ногу наступят, то в бок пихнут, то обругают, то с неба что-то посыплется – не то снег, не то дождь, а дома жена давай пилить, что надо было все пять банок брать и почему курица такая синюшная. Это что касается некоренного населения. А коренные жители, как всегда, выжидали, затаившись и воздерживаясь от комментариев.

Но тут дело Потаповой заглохло. Само собой или было дано указание свыше – неясно. Правда, всплыл еще вдруг в какой-то связи остров Сааремаа – то ли там что-то нашли, то ли она там провела детство. Однако продолжения не последовало, и слухи так же быстро улетучились.

А потом внезапно арестовали трех студентов политехнического института. За спекуляцию и тесные связи с иностранцами. Но некоторые утверждали, что студенты были замешаны в дело прибалтийских диссидентов, пославших апелляцию на самые верха, где требовали объявить недействительным какой-то совершенно неизвестный большинству довоенный пакт. Никто понятия не имел, каким образом эти студенты были связаны с Потаповой, но и апелляция, и диссиденты, и неведомый пакт, и иностранцы, и сначала рьяность, а потом вдруг замалчивание дела Потаповой почему-то сливались в сознании жителей маленькой республики в единое целое, производя в нем невидимые, но уже каким-то первобытным чутьем ощущаемые сдвиги.

Все эти события, заставлявшие людей хоть на миг стряхнуть с себя чары заколдованного круга их жизней, были отголосками большой и тайной политики центра империи, которая, как обычно, профильтровывалась через десятки, если не сотни кабинетов, изливаясь на людские головы истерически-оптимистическими лозунгами. Кто знает, было бы в Кремле все спокойно, Потапова, может, бегала бы себе вместе со всеми по магазинам, живая и здоровая, закупая продукты на праздники, и студенты, развалившись кто на чем, балдели бы себе в клубах дыма под «Роллинг Стоунз», которые им привозили финны, а диссиденты все еще только обсуждали бы на тайной явке текст антисоветской апелляции.

Но уже кончался 1979 год. Уже произошла революция в Афганистане. Уже был задушен председатель Революционного совета Афганистана и генеральный секретарь Тараки, а Бабрак Кармаль уже успел встретиться в Москве с напичканным лекарствами Брежневым. Правда, голова бывшего любимого советника, а теперь убийцы Тараки, новоиспеченного генсека Хафизуллы Амина после четырех покушений еще прочно сидела у него на плечах. И не успел еще выстрелить пистолет, подаренный Амином заместителю министра внутренних дел Папутину. До зимы оставалось совсем недолго.

А в нашем городе школы, заводы, предприятия и все другие учреждения уже успели пройти с лозунгами и портретами коммунистических лидеров мимо трибуны на площади Победы, во все горло славя партию и народ, как и во всех остальных городах империи.

Потапову так и не нашли, и после праздников все уже успели забыть о ней. Студентов, кажется, выпустили, а нескольких диссидентов опять посадили. Народ снова тащился на работу по утренней тьме, тоскуя по следующим праздникам. Ноябрь, казалось, никогда не кончится, как не кончится и мрак, наползающий на город сверху и снизу, из черных, сырых подвалов, которыми родители пугали детей.

Но жители города, погруженные в двойную темноту, не сдавались. Они ждали тайного знака в черном небе, который наконец укажет им путь, снега, который осветит черноту земли, мороза, который, глядишь, и в этом году заледенит море, и тогда наконец можно будет дернуть к колбасе и свободе, ждали импортных шмоток и продуктов, которые обычно выкидывали к Новому году, елок, в конце концов, которые они, чертыхаясь, но втайне ликуя, сначала будут тащить по улицам, а потом по лестнице, потому что они, как всегда, не влезут в тесный лифт.

Ученица девятого класса английской школы Вера Ковалева тоже ждала. Конца четверти и новогоднего вечера, где будет решаться ее судьба.

В мае Петров выгнал Веру с вечера. Ну ладно бы просто выгнал, а то закатил целый скандал. Разорался, как она посмела явиться в советскую школу в таком виде – в американских джинсах, да еще с заплатками на заднице. Он вытащил ее на середину зала. Так они и стояли там у всех на обозрении, как на лобном месте. Все больше распаляясь, директор школы и преподаватель русского языка и литературы уже срывался с крика на визг. Зал молчал.

Сначала Вера еще пыталась что-то сказать, а потом отключилась, надеясь, что ему скоро надоест надрываться. Уже успел накричаться за весь день. Но Петров не унимался. Что он, зря вошел в такой раж… Он все вопил о позоре, о попранной комсомольской чести, потом опять о советской школе в целом и об их советской школе с английским уклоном в частности. Тут он наконец замолчал и впился глазами в девчонок, смирно сидящих на длинной скамье за Вериной спиной.

– Тихонова, подойди сюда.

Катя Тихонова поднялась с места.

– Я сказал, подойди сюда, Тихонова.

Не глядя на Веру, Катя подошла к Петрову.

– А теперь, Ковалева, внимательно посмотри на Тихонову. Нет, не так смотри, а внимательно. И… какие будут выводы?

Вера пожала плечами. Тихонова как Тихонова. Рыхлая, скучная, с толстой косой до попы, в белой блузке и длинной малиновой бархатной юбке, явно бабушкиного производства.

– Видишь разницу, Ковалева?

Вера кивнула и посмотрела на Петрова. Тот уже немного успокоился, кровь схлынула с лица, на котором теперь появилось страдание. За поруганную комсомольскую честь, за учениц, на глазах теряющих гордость и подражающих Западу, нахально подмигивающему им с другого конца залива и с телеэкранов. За себя, наконец, отдающего все силы на воспитание чистых и верных великим идеалам школьников. Пойди, попробуй, сохрани и передай эти идеалы новому поколению наперекор повальному моральному разложению в городе и при неуклонном росте материализма и цинизма граждан. Можно сказать, в условиях войны, невидимой и оттого еще более опасной.

И Катя Тихонова страдала. От своего унылого тела, от длинных жестких волос, в которых ломались все расчески и которые они раз в десять дней мыли вместе с бабушкой, громко вздыхавшей, что внучка слишком худая. И оттого, что опять просидит весь вечер у стенки, и даже невзрачный еврейчик Штейн не позарится на нее, а пригласит танцевать Клюеву из 9 «Б».