Изредка, как правило, после важной контрольной работы в конце четверти, у Умника вдруг проскальзывала мысль, что этот высший смысл как-то совпадает с интересами математички, не замечавшей круговорота шпаргалок по классу, а может, и с интересами всей английской школы. И что теперь дирекция самой престижной русскоязычной школы в городе, и лично Иван Иванович Петров, может не волноваться за результаты своих учащихся, а значит, и за репутацию школы. Но Умник быстро отгонял ее от себя как недостойную формулы высшей справедливости и, чтобы отвлечься от этой мысли, поскорее углублялся в книгу Норберта Винера по кибернетике, которая интересовала его в последнее время. Ведь он же был не Штейн из параллельного класса, который давал списывать только избранным, например, Лене Зонтовой, самой красивой девочке из класса, и нескольким мальчишкам, друзьям Леши Коломийцева. Теперь, правда, Коломийцев вроде бы учился в ПТУ, но постоянно околачивался возле школы и, если поблизости не было Петрова, заходил и внутрь потрепаться. Он в открытую курил, носил то джинсовую, то кожаную куртку, и его по-прежнему уважали и побаивались.

Штейна же не любили, считали единоличником, называли жлобом, но не трогали. И хотя он помогал парням из компании Коломийцева, вход в подвал, где после уроков собирались ученики английской школы, ему был заказан. Но Штейну плевать было на грязный подвал, любовь одноклассников и высшую справедливость. Говорили, что жизнь у него уже была разложена по полочкам. Его родители хлопотали об эмиграции в Израиль, чтобы потом, конечно, перебраться в Америку, где Штейн собирался учиться на банкира. Зря его, что ли, в английскую школу отдали. Сам Штейн держал об этих планах язык за зубами, но все были абсолютно уверены, что он обязательно будет банкиром. К тому же его дядя уже пять лет жил в Америке, работая там зубным врачом, а его жена и дочь, всего на два года старше Штейна, уже имели собственные машины.

На том самом прошлом вечере в мае, когда Умник искал Веру Ковалеву – он еще не знал, что ее выгнал Петров, – он совсем отчаялся. Тем более что и Юра Симм тоже куда-то исчез. В зале уже погасили свет, началась светомузыка, а Вера все не появлялась. Спотыкаясь о стулья и ноги, Умник обследовал весь зал по периметру. Так и шел вдоль ряда стульев, где сидели невостребованные девочки, напряженно вглядываясь в темные, резко выхватываемые прожектором силуэты. На задних рядах жались парочки.

Девочки в надежде вскидывали голову на проходящего Умника, но, узнав его, разочарованно отворачивались. А Умник все не решался спросить, не видел ли кто-нибудь здесь Веру Ковалеву. Ведь ему не положено было задавать вопросы о девочках.

Обследовав зал, Умник, перед тем как пойти по второму кругу, присел на стул и стал смотреть на танцующие парочки. Как раз шел медленный танец. Нет, Веры среди прилипших друг к другу парочек не было. Он бы сразу увидел ее, вернее – почувствовал, как всегда чувствовал в недрах мозга решение сложной задачи, еще только приступая к ней. Но сейчас его голова молчала: ни вспышки света, ни даже слабого намека на него.

Умник чуть расслабился и прислонился к спинке стула. Сзади что-то прошелестело. Потом еще раз и погромче. Ему не хотелось отвлекаться от мыслей о Вере, даже таких тревожных, как сейчас, но он все-таки обернулся – и увидел белую блузку, над которой маячила голова Кати Тихоновой.

Она сидела, опершись локтями на колени, и тоскливо смотрела мимо него в зал. Вокруг нее чернела яма пустых стульев. Умник отвернулся. Он не знал, что делать с девочками, тем более несчастными.

– Эй, ты, привет, – вдруг сказала Катя ему в спину. Умник так удивился, что снова повернулся. Теперь Катя смотрела ему в глаза. Умнику стало неудобно, и он уже было собрался встать и уйти, как услышал: – Давай потанцуем.

От испуга Умник застыл на месте.

– С тобой?

Катя пожала плечами и посмотрела в сторону. Умнику стало жалко ее. Он даже сам не понял, почему. Чтобы разобраться, он снова сел на стул и задумался.

– Ну так да или нет?

Пока Умник мялся и пожимал плечами, Катя, загремев стулом, уже взяла его за руку, подняла и, закинув руки ему за шею, прижалась всем телом, и вот они уже топтались на краю танцплощадки. Вот Катя, посапывая, уже спрятала свое лицо у него на плече. Время от времени она поднимала голову, вопросительно смотрела на него туманным взглядом и со вздохом закрывала глаза. Умник ловил на себе насмешливые взгляды, но ему было плевать. Сейчас его, как обычно, спасала не математика, а Вера, которая с того момента, как он впервые по-настоящему увидел ее, поселилась в его голове рядом с формулами и теоремами. 11 ноября она подстриглась, и теперь волосы обрамляли ее тонкое лицо золотистым пушистым венчиком, лампочкой светившимся в полусумеречных коридорах школы. С короткими волосами Вера стала похожей на только что вылупившегося, жадно разевающего клюв птенца. Может, потому, что она все время вертела головой, как бы вбирая в себя воздух и свет, которых ей, казалось, постоянно не хватало. Когда она представала перед Умником такой, чуть растерянно и в то же время требовательно озирающейся по сторонам, ему каждый раз хотелось сложить ладони в гнездышко и посадить ее туда. Когда он впервые увидел Веру, он понял, что Норберт Винер неправ, что не слиться живой материи с мертвой, пока в ней неуемным сердцем бьется Верина энергия.

Замечтавшись, Умник задвигал руками по теплой Катиной талии, стараясь поймать Веру. Катя захихикала и оторвала лицо от его плеча.

– Ты чего?

– Извини, это у меня непроизвольно.

– Это ты со всеми девочками так?

Умник промолчал.

– Ты правда в Москву едешь на Олимпиаду?

– Да вроде.

– Ну ты даешь, Гладков.

Умник опять промолчал.

– Ой, что сегодня было, – сказала Катя. – Ужас.

Умник с непониманием посмотрел на нее.

– Ты что, ничего не знаешь? Всё задачки сидишь решаешь, от коллектива отрываешься.

Умник молчал. Поняв, что толку от него не будет, Катя продолжила:

– Вера Ковалева в джинсах пришла, а Петров такое устроил, что стены дрожали, в общем, в своем репертуаре.

– И что?

– Что «что»? Выгнал он ее с треском, вот и все, сказал, что она в советской школе учится, а не в борделе. Были бы хоть джинсы еще нормальные, а то все в заплатках, как у нищенки на Западе.

Катя со вздохом опять положила ему голову на плечо. Голова была тяжелая и пахла аптечной ромашкой.

– А Вера?

Не отрываясь от плеча Умника, Катя проговорила, что у Золушки задрожали губки, покраснел и заострился носик, а из глазок стали капать слезки. Как все некрасивые, Тихонова блистала даром наблюдательности, который она приправляла женским злорадством. Умник усмехнулся, думая о Вере, о ее легкой, почти прозрачной фигурке, которая тоже светилась, как и ее волосы. Как будто кровь у нее была не красной, как у всех, а золотого цвета. Пока он смотрел на Веру, которая сияла в его памяти, как будто она шла ему навстречу в школьном коридоре, голова Тихоновой скатилась ему на грудь.