Павла. Вы бежать можете в ваших туфлях? Да? Тогда держите меня за руку.

Они вдвоем побежали сквозь темноту, он тащил ее вперед, во всепоглощающую темноту. Они свернули налево, в сторону от кладбища, а потом петляли по узким пустым улочкам, ей совершенно незнакомым.

– Купол Святого Павла светится белизной, – сказал Беннетт. – В темную ночь он как маяк. Нужно убраться от него как можно дальше.

На крыши домов вокруг них сыпались зажигательные бомбы, а иногда, бессильно шипя и гудя, падали на мостовую.

– Они не взрываются, – предупредил Беннетт. – Не останавливаемся.

Они снова свернули налево, но на повороте каблук Руби попал в решетку люка, и она грохнулась на колени. Он без слов поднял ее, подхватил на руки и продолжил бег.

– Я в порядке, Беннетт. Можете поставить меня.

– Мы почти на месте. Потерпите, – сказал он. Его голос не выдал ни капли напряжения.

– Я тяжелая…

– Чепуха. Когда я служил в пехоте, мой рюкзак весил в два раза больше вас.

Он добежал, не останавливаясь, до входа в метро и опустил ее только на ступеньку эскалатора.

– Эскалатор, естественно, отключен. Черт бы их драл. Вы идти можете?

– Конечно. Идите впереди.

Они поспешили вниз по ступенькам эскалатора, сначала осторожно, потом все быстрее и быстрее навстречу манящим обещаниям света и убежищу, пока еще невидимому, пока еще спрятанному за углом. Платформа была переполнена, но Беннетт, который был значительно выше большинства собравшихся, нашел место, где можно встать. В самом конце, у стены, покрытой плиткой, за которой начинался туннель, там оказалось достаточно места для них двоих.

Толпа напирала, прижимая ее все ближе и ближе к Беннетту, и хотя Руби пыталась сохранять между ними какую-то приличную дистанцию, так или иначе вскоре ей пришлось бы выбирать между ним и любым из полудюжины незнакомых людей, напиравших на них с боков и сзади.

– Не стесняйтесь, – прошептал он ей в ухо, после чего легонько приблизил к себе. – Я буду вести себя наилучшим образом.

Ей было так хорошо, когда она прижалась к нему и позволила себе уронить голову на его грудь. Никогда за всю свою жизнь она не чувствовала себя так хорошо, и даже поцелуи, которые ей дарили немногие приятели, не давали такого ощущения счастья.

Она чуть не подскочила от испуга, когда затрещали зенитные орудия.

– Мы около вентиляционной шахты, – объяснил Беннетт, прошептав эти слова ей в ухо спокойным размеренным голосом. – Она усиливает звуки снаружи.

– Это было так… я просто испугалась, только и всего.

– Конечно. Так о чем мы с вами говорили? Я собирался спросить, что вы планируете на Новый год?

– Если откровенно, то ничего. А вы?

– То же самое. Я опять на какое-то время покидаю Лондон, иначе я бы пригласил вас куда-нибудь поесть. Чтобы компенсировать сегодняшнюю неудачу.

– Понимаю…

– Знаете, что нам нужно? Отвлечься. Найти какую-нибудь легкомысленную тему для разговора. Есть предложения?

– У меня куча идей, но среди них ни одной легкомысленной.

Как могла она думать о чем-то веселом, когда армада бомбардировщиков изо всех сил пыталась их уничтожить?

– Вы не хотите облегчить мое положение. Ну, хорошо… как насчет вашего любимого стихотворения?

– Моего любимого стихотворения? – Он спрашивал у нее такую нелепицу, что она чуть не рассмеялась.

– Вы мне называете ваше любимое стихотворение и читаете его, если можете. А потом я.

– У меня нет любимого, – призналась она. – Мы не изучали поэзию.

– Не изучали? Будь мне десять лет, я бы ужасно вам завидовал.

– Сомневаюсь, – сказала она и на сей раз не сдержала смешок.

– Это правда. Ужас моего детства – задание выучить стихотворение. Я должен был заучивать ярды и ярды стихов. И не только в школе. Мой отец истово верил, что детям нужно вбивать в голову всякую всячину.

– Бедняга вы. Помните что-нибудь?

– Господи, конечно. Они у меня в мозгу словно выжжены. Что вы бы хотели услышать первым?

– Вам вовсе не обязательно…

– Обязательно. Это часть игры. А как еще мы можем провести время? Поскольку наши социальные календари практически пусты…

– Отлично, – согласилась она. – Начинайте. Выберите что-нибудь.

– Хмм… давайте-ка начнем с Милтона.

Он в себе

Обрел свое пространство и создать

В себе из Рая – Ад и Рай из Ада

Он может. Где б я ни был, все равно

Собой останусь, – в этом не слабей

Того, кто громом первенство снискал[14].

Он впился в Руби заинтересованным взглядом.

– Что скажете? Это из первой главы «Потерянного рая».

– Большой текст? – осторожно спросила она, вовсе не восхищенная теми строками, что услышала.

– Весь? Да он бесконечен. Я помню только отдельные куски из первой книги. Может быть, Шекспир? Вот сонет Девяносто седьмой:

Мне показалось, что была зима,

Когда тебя не видел я, мой друг.

Какой мороз стоял, какая тьма,

Какой пустой декабрь царил вокруг![15]

Голос у него и в самом деле был прекрасный, низкий, гипнотизирующий, а выразительные интонации привели ее в такой восторг, что она едва не забыла, где они находятся. Она представила себе, как мог завораживать и пугать этот голос в зале суда.

Он дочитал сонет, прочел еще один, в котором говорилось, что любовь – это недуг и жажда, и этот недуг неизлечим, а потом, почти не сделав паузы, продекламировал «Оду осени» Китса, и она тут же решила, что это произведение, на ее вкус, лучше всего, а за ним последовало длинное стихотворение Вордсворта о нарциссах. Оно было таким теплым, а голос Беннетта – таким прекрасным, что спустя немного времени, когда взрывы стали реже, а запах дыма перестал быть удушающим, Руби показалось, что худшее позади, или по крайней мере подходит к концу.

– Вы учили в школе про испанскую армаду? – спросил он вдруг. – Нет? Эту историю так полировали и украшали, что в ней почти не осталось никакой правды, но она мне нравилась, когда я был мальчишкой.

Он рассказал ей о том, как испанцы во времена Елизаветы I хотели покорить Англию и как, когда приближение вражеского флота заметили и сообщили об этом сэру Фрэнсису Дрейку, тот прекратил игру в кегли и отплыл навстречу армаде.

– Уж слишком все красиво, чтобы быть правдой, – сказала Руби. – Будто кому-то захотелось превратить случившееся постфактум в такую воодушевляющую историю.

– Вы правы, – согласился он, – но эта выдумка говорит кое-что о том, как люди воспринимали этого человека. Вы только представьте себе, что они будут говорить о Черчилле пять столетий спустя.

– Дрейк – ваш любимый герой? Если бы вас попросили выбрать любимого исторического персонажа…

– Только одного? Думаю, я бы выбрал лорда