– Слово даю: так и будет, – вновь кивнул Антон Кураев.

– Но ты и Шереметеву слово дал, что его семью выручишь, – вдруг весь собрался Григорий. – А?

– А так и будет, – кивнул Антон. – Как сказал, так и сделаю.

Короткой смешок палача Кабанина уколол Антона.

– Ты что же, и впрямь надумал заступаться за его выводок?

– Я обещание дал. И потом, не ты клялся жизнью своих детей и внуков. Я выполню обещание…

– Дело твое, – пожал плечами тот. – Да как исполнишь-то?

– Знаю, как.

И едва он договорил, как лязгнули замки кованой двери, и скоро в каменный подземный мешок вошел сам царь. Его сопровождал Алексей Басманов.

– Ну что, псы мои верные, признался Шереметев-подлец?

– Во всем признался, – кивнул Антон Кураев. – Только вот…

– Что?

Царь уставился на безжизненно повисшее на дыбе тело боярина.

– Не сдюжил Никита Васильевич.

– Что? Помер?! – шагнув вперед, воскликнул Иван Грозный.

– Помер, Ваше Величество, – склонил голову Антон. – Прости! Тебе угодить хотели, да слаб оказался боярин, сердце не сдюжило…

– А-а, перестарались! – зло зарычал царь. – Хотел я, чтобы он на моих глазах издох! А не так, – он схватил Шереметева за бороду, вздернул голову и заглянул в широко открытые мертвые глаза. И вдруг рассмеялся: – Подумать только, нет больше баламута. Ну да ладно, – вновь посуровел Иоанн, – вышло-то все как надо. А ты, Кураев, – взглянул он на своего молодого работника, – оказался еще крепче, чем я думал. Хозяина своего хорошо руками Кабанина, зверюги моего, обработал. Крепко – и плетью, и огнем…

– Только вот еще какое дело, государь…

– Ну?

– Родные Шереметева были против моей порки.

– О чем ты?

– Не сказал я тебе сразу об этом…

– Как так – против? – нахмурил и без того изломленные брови государь.

– А вот так. Знаю, уговаривали они Никиту Васильевича не бить меня.

– И ты сам слышал, что они о том говорили?

– Точно так, Ваше Величество. Когда мне руки скрутили.

Грозный прищурил глаза:

– А почему только сейчас вспомнил?

– Решил быть честным до конца, государь. Не хочу оговаривать невинных. Прости. И еще… его жена Марфа…

– Ну?

– Она за тебя молилась…

– Да неужто? – нахмурился Иоанн.

– Еще прежде!

– Сам видел?

– Да!

– Не врешь?

И вот тут Антон Кураев, собравшись духом, перекрестился:

– Истинный крест, так и было, государь! Ни единого слова против тебя родня его не сказала, а я ведь был близко к ним. Ни жена Марфа, ни сын Василий, ни дочки! Все говорили: дай нашему царю здоровья и прости батюшку нашего Никиту Васильевича.

Тишина вошла в каменную могилу под Кремлем.

– Надо же, – покачал головой Иоанн. – Семья этого супостата умнее оказалась. Что ж, хотел я их тоже в расход пустить, да помилую, видать. Я же царь христианский, не Ирод какой-нибудь, – он тяжело вздохнул, – чтобы детей мучить, они за отца не в ответе… А? – обернулся он. – Что скажешь, Лешка?

Басманов поклонился:

– Да тут как рассудить, Ваше Величество, подрастут, злобу затаят.

– Тоже верно, – царь размышлял. – Тебя, Антон Кураев, я награжу. Уж будь в том уверен. Что до Шереметевых, – он посмотрел на мертвого боярина, – деток пугать надобно. С малолетства! Баю-баюшки-баю, не ложися на краю: придет серенький волчок и укусит за бочок, – рассмеялся царь. – Так пугать, чтобы уже об отце и не думали! Только о себе и своих детках! Потому, дабы не раскиснуть мне от твоих благостных рассказов, Антон Кураев, да и мало ли, вдруг семья Шереметевых только затаится, поступим так. Ты, Антоша, вот что, ты ручки и ноженьки нашего боярина отруби, попроси Кабанина, – кивнул царь на палача, – он это любит, оберни гостинец в сукно подороже, в какое только любимым подарки оборачивают, и сам – слышишь, сам? – отвези его к Шереметевым. Женке его дорогой[1]. Будет им на что полюбоваться и что схоронить. А остальное на куски порубить и за кремлевскую стену выбросить. Да голову не трогайте, – выстрелил он огненным взглядом. – Пусть на его лицо другие подивятся, кто еще готов замыслить против меня недоброе. Глядишь, и остудит пыл, – он зыркнул глазами на Кураева и Кабанина: – Поняли, псы?

Оба затрепетали! Такой приказ не нарушишь!

– Будет исполнено, Ваше Величество, – с поклоном ответил за обоих Антон.

Он все выполнил так, как было велено. А еще через год Иоанн Грозный бросил Москву – обиделся на свой народ! – и уехал в Александровскую слободу. Уехал из столицы в свите государя и Басманова и его слуга Антон Кураев. Скоро москвичи позвали Иоанна назад: как без царя жить? Неправильно это. А царь сказал: хочу полной свободы, кого казнить, а кого миловать. Без суда и следствия, по одной моей воле! Господа принимаете таким, каков Он есть, любящим и карающим, и меня таковым примите. Москвичи ответили: согласны, только вернись! И царь вернулся: сжалился над подданными своими. Но вернулся преображенным! С черной стаей опричников, готовых карать и мучить свой народ люто, с дьявольской силой. И был среди одетых в черный кафтан, да на черном жеребце, да с песьей головой у седла и острым посохом в руке и Антон Кураев. Стал он опричником, но не по своей воле стал, затянуло его туда, как и многих других, смерчем, царской силой и властью затянуло, против которой идти не было никакой возможности. Как бороться с ураганом, с роковой стихией? Убей или будешь убит. Многие именитые роды, боярские и дворянские, стали опричниками и поднялись именно в те годы, чтобы дальше идти по дороге истории в будущее, но с черной тенью за спиной.

Много сотворив бед, в 1569 году Иоанн Грозный двинулся с опричным войском на Новгород. За опричниками тянулся кровавый след, широкая полоса пепелища, вой человеческих голосов. В Твери, старом недруге Москвы, Грозный велел сотни людей посадить на кол и двинулся далее на север. Но многие опричники расходились отрядами и в стороны, наказывая земщину только за то, что она таковой стала по воле царской. Беззащитной, брошенной, обреченной на погибель.

И вот на окраину Твери пожаловал отряд. Им командовал опричный сотник, один из любимцев своего государя, Антон Кураев. Его правой рукой был Матвей Кабанин, левой – Григорий Сивцов. Отряд остановился перед усадьбой боярина Шереметева и ждал приказа своего командира:

– Грабить, но не убивать попусту! – крикнул Антон Кураев. – Просить пощады будут – милуйте! А коли сопротивляться станут – рубите, не жалейте! Два десятка мужиков приведите мне! Вперед, псы государевы!