А этим летом – бац, удар молнии. Его бросила девушка, он вернулся к родителям и я как будто впервые его увидела. Повезло: он тоже на меня глаз положил, и, кажется, давно. Когда я его поцеловала, он сказал: «А, наконец-то!»

Мы долго держали наши отношения в тайне. Я сказала только Миме, потому что не могу ничего от нее скрывать. Мадам Гарсия, мать Жоакима, от меня, прямо скажем, не в восторге. Он мне признался, что она называет меня «маленькой бесстыдницей», потому что я не ношу старушечьи шмотки, как она. А она сошла прямиком со страниц каталога для домохозяек «Одежда почтой», я понимаю, что ей во мне не нравится. Когда узнал Люка, он отреагировал так же, как Жоаким: «А, наконец-то!» Кажется, я узнала последней то, что меня касается в первую очередь.

Мы выходим из кафе и возвращаемся к моему скутеру бесстыдницы (он ярко-розовый). По пути я покупаю горячие каштаны и обжигаю язык, потому что мне не терпится их попробовать.

– Хочешь волшебный поцелуй? – подсмеивается надо мной Жоаким.

Я не говорю «нет», он целует меня, мы садимся на скутер, и я проскакиваю на красный свет, чтобы скорей приехать и наброситься на него.

Это мои самые долгие отношения. В следующем месяце будет полгода. Я знаю, что он тот самый, и на этот раз Эмма меня не разубеждает. Она сама поняла, что это другое дело.

Он первый, кому я нашла подарок. На Рождество я преподнесу ему жизнь со мной.

Сейчас

9 августа

Эмма

15:45

Жорж Рошфор ждет нас под стремянкой. Его просьба оказалась вовсе не такой деликатной, как он предупреждал: он хочет забрать картину, написанную одним испанским художником для него и Мимы лет пятнадцать назад. Законное, в сущности, желание.

– Удивительно, что она ее не повесила! – говорит Агата.

– Картина довольно своеобразная, – отвечает Жорж. – Она не вполне вписывается в обстановку.

Мы с Агатой не знали, что в доме есть чердак. Жорж показал нам люк, через который можно туда забраться (в прачечной, прямо над котлом), и место, где была стремянка (в гараже). Неизменно мужественная Агата пропускает меня первой.

– Я видела фильм, там один чувак жил на чердаке годами, а хозяин ничего не замечал, – говорит она. – Если увидишь кого-нибудь, крикни «Берегись!», я пойму.

– Точно поймешь? Месседж не очень ясный.

Я толкаю люк, он не поддается.

– Его, должно быть, давно не открывали, – говорю я.

– Это успокаивает, – отвечает Агата. – Если там жил бомж, он наверняка уже умер.

Я, кажется, слышу хихиканье Жоржа. Люк наконец поддается, и я залезаю на чердак.

– Можешь подняться, Агата!

– Ты уверена? Никого на горизонте?

– Тип, который держит пушку у моего виска, велит мне сказать тебе, что никого нет.

– Ха-ха, очень смешно… Ты же шутишь, правда?

Она все-таки влезает ко мне. Через слуховое окошко проникает свет. Чердак занимает весь периметр небольшого дома и, к моему огромному удивлению, оборудован. На полу ковровое покрытие, стены оклеены обоями. Полки ломятся от всевозможных вещей: тут и тарелки, и книги, сложенная одежда, тостер, обувь, электрический миксер, подушки, графин, фарфоровые фигурки, простыни, занавески, елочные игрушки, гирлянды, зеркало, флакончики духов. Я узнаю энциклопедию в двадцати двух томах, в которой дедуля находил ответы на все вопросы, что ему задавали, электрическую бритву, которой он пользовался каждое утро перед зеркалом в ванной, его теплые тапочки.

– Иди посмотри, – зовет Агата, стоя над открытым сундуком.

Нам не надо рыться в нем, чтобы понять: здесь хранятся папины вещи. Его школьные тетради, деревянный поезд, часы, клетчатые рубашки, его одеколон. «Скорпио». Я подарила его на День отца, мама посоветовала, потому что он недорогой и продавался в супермаркете. Папа хранил его и пользовался по торжественным случаям. Агата берет красный флакон и нажимает на распылитель. Запах наполняет мои ноздри и возвращает мне отца. На секунду он здесь, передо мной: его широкие плечи, усы, улыбка, голос. Рука Агаты сжимает мою.

Чуть дальше мы натыкаемся на «Волшебный диктант» и Агатиного светлячка. Наш портативный электрофон лежит рядом с плюшевым малышом-прыгушом.

В своей тетради со стихами Мима часто описывала уходящее время. Мне запомнилось одно стихотворение, датированное годом моего рождения.

Там теперь мой отец,

И мама туда ушла.

Там смеются мои малыши,

Моя юность танцует там.

Обернусь – где мой первый танец?

Уже ничего не видно.

Если бы хоть на миг

Поймать и вернуть «вчера».

Это не чердак, а мавзолей. Свое уходящее время Мима хранила здесь.

– Нашли? – интересуется Жорж.

– Я и забыла, – шепчет Агата.

– Нет еще! – кричу я в ответ. – Вы помните, куда ее убрали?

– Где-то справа. Рядом с бочкой, кажется.

Агата показывает на бочку, сделанную дедулей, в дальнем углу чердака. Мы идем, пригнувшись из-за наклонного потолка. Картина действительно здесь, стоит лицом к стене. Я беру ее и переворачиваю.

– О Боже! – вырывается у меня.

– Да уж, – соглашается Агата, закрывая руками глаза.

Жорж не солгал, картина действительно своеобразная. Если точнее, это портрет его и Мимы. Они улыбаются, безупречно причесаны и совершенно голые.

21:32

Он снимает трубку после первого гудка.

– Привет, сердце мое.

– Привет, малыш. Как поживаешь?

– Хорошо. Я по тебе скучаю.

– Рад это слышать.

– А я рада это ощутить.

Пауза.

– Ты сердишься на меня?

– Это нелегко, не стану спорить. Я почувствовал, что ты отстранилась в последнее время.

– Мне очень жаль.

– Не переживай, я все понимаю. После такого любой сломается.

– Наверное. И ты тоже.

Я догадываюсь по голосу, что у него перехватило горло.

– Остается сказать, что мы теперь квиты. Вспомни, в начале нашего романа чуть не сломался я.

– Зерно истины в этом есть. Надеюсь, по возвращении я не увижу надписи на стене.

Он смеется.

– Обещаю. Я оставляю эту привилегию твоей сестре. Как вы с ней ладите?

– Хорошо. Даже очень хорошо. Снова вернуть сестру – это здорово.

– Я рад за тебя.

– Как дети?

– Возвращаются из летнего лагеря смертельно уставшие, им очень весело. Хотят поскорее тебя увидеть. Алиса нарисовала тебе кучу картинок, у нас стен не хватит, чтобы все их повесить.

Я смеюсь:

– Не выбрасывай ни одной!

– О, не беспокойся. Я же знаю, что ты их сохранишь, даже те, на которых всего одна черточка.

Я опять смеюсь. Как хорошо он меня знает.

– Слушай, на днях я поняла, что скоро будет двадцать лет, представляешь? Вместе мы провели больше времени, чем врозь.

Он кашляет, как всегда, когда взволнован. Я чувствую, как боль захлестывает меня огромной волной. Плотину вот-вот прорвет, пора прощаться.

– Я с тобой прощаюсь, сердце мое. Агата ждет меня, чтобы сыграть партию в китайские шашки.

– Смотри аккуратней с вербеной.

– Предпочитаю рюмку липовой настойки. Знаю, я панк.

– Люблю тебя, мой панк.

– Я тебя тоже люблю.

– Эмма?

– Да?

– Ты это сделала?

– Нет еще. Скоро.

Тогда

Октябрь, 2007

Агата – 22 года

Мистер Картошка умер. Он ждал меня, я уверена. Он был не в форме, когда я уходила на работу. Еле тащился на прогулке, а ведь каждое утро бегал от дерева к дереву, принюхиваясь и виляя хвостом, как щенок. Я совсем забыла, что он уже старенький. Когда мы вернулись, он направился прямо к кухонному шкафчику, чтобы получить ежедневное лакомство, а потом улегся в своей корзинке у ног Мимы, которая читала в кресле.

Я только пришла с обеда, когда она позвонила и сказала, что ему плохо. Мой Мистер Картошка не вставал и часто дышал. Я включила автопилот, вскочила на скутер и помчалась домой. Он испустил последний вздох у меня на руках.

Я опустошена.

Картинки трех последних лет проплывают в голове в режиме слайд-шоу.

Животных называют нашими друзьями, и недаром. Мистер Картошка был продолжением меня, цоканье его лап по полу сопровождало меня повсюду, он