Его жена Ивонна не жаловалась. Когда он в то воскресное утро в последний раз поцеловал Луизу на площади Сен-Мишель, вышел из «торпеды», и поплёлся на улицу Эколь, как приговорённый к смерти плетётся к эшафоту, она сделала вид, что он вовсе не отсутствовал всю ночь дома, а всего лишь выходил в булочную или сбегал отнести на поглажку к мадам Россето свои рубашки. Дверь квартиры стояла открытой, из кухни доносился аромат кофе, а когда он взял её за руку и хотел приступить к объяснениям, она отняла руку и сказала:

– Оставь, мы оба всё хорошо знаем. Не надо зря тратить слова.

К безграничному удивлению Леона они провели потом безмятежно приятное воскресенье, как счастливейшая из семей, гуляли в молочном свете ноября по Ботаническому саду и показывали маленькому Мишелю чучела мамонта и саблезубого тигра в естественно-историческом музее, ели лимонное мороженое в Brasserie au Vieux Soldat и дали своему сыночку покататься верхом на мотоцикле на карусели, которая стояла у входа в Люксембургский сад, и всё это время Ивонна на нём висела и следовала каждому его движению, по-кошачьи прильнув к нему своим мягким бедром беременной, как будто у них двоих с незапамятных времён были в жизни одни и те же цели, одни и те же намерения и желания.

Поначалу Леона сбило с толку отсутствие неизбежной драмы. С одной стороны, он дивился великодушию Ивонны, а с другой стороны, тому, что он так быстро изменил своей измене; но потом он понял, что Ивонна победила тем, что присвоила его похождение, сделав его эпизодом их брака. И его новая встреча с Луизой впредь не будет стоять между ними разделительной стеной, а свяжет их общим воспоминанием. По крайней мере, ему стало понятно, что это великодушие зиждется, в конечном счёте, на жестокой неумолимости: на уверенности, что Ивонна на веки вечные принадлежит ему, и что такому высоконравственному человеку, как Леон, во времена кризиса и инфляции в католической стране – такой, как Франция – было бы невозможно оставить своего первенца и свою богоданную, беременную на пятом месяце жену лишь на том основании, что он хотел искать счастья рядом с другой женщиной.

И действительно, для Леона было так естественно, что он остаётся с Ивонной, что это даже не было долгом; ему даже не нужно было раздумывать об этом. Они останутся вместе и никогда не разведутся, поскольку для финальной катастрофы им обоим, во-первых, не хватает не то чтобы страсти, но необходимого количества бессовестности и эгоизма, присущего супружеским драмам при всём благородстве чувств; во-вторых, их брак при всей отчуждённости и дистанции носил братское чувство привязанности, благожелательности и уважения, в котором они никогда друг другу не признавались; в третьих, так получилось, что самую важную связь, которая скрепляет большинство пар сильнее всего – страх перед голодом и нуждой в одиночестве неотапливаемой мансарды, – они ещё ни разу по-настоящему не ощутили.

Было уже темно, когда они вернулись со своей воскресной прогулки домой. Они ели в кухне ветчину, глазунью и хлеб, потом уложили маленького Мишеля спать и тоже отправились в спальню. Под одеялом они в печальном счастье были так близки друг к другу, как давно уже не были, и Леон чувствовал себя, как бы тяжело ни было у него на сердце, связанным со своей женой судьбоносно. Но когда он придвинулся к ней ещё ближе и завернул ей подол ночной рубашки, она сказала:

– Нет, Леон. Это нет. Теперь больше нет.

На следующее утро он отправился на работу как в тысячи других утр перед тем. На газоне в парке напротив лежал иней, улицы были мокрые, платаны чёрные, а под корнями деревьев грохотало метро. На Рождество 1928 года он купил Ивонне на Реннской улице – пустив в дело всё сэкономленное – браслет с жемчужинами, на который она в последние месяцы – стараясь, чтобы он не заметил, – мимоходом безнадёжно бросала алчущие взгляды. После тёплого, как весной, Сильвестра наступила суровая зима 1929 года; в начале февраля, когда Ивонна родила здорового мальчика по имени Ив, на улице Эколь всё ещё лежал смёрзшийся, чёрный от угольной сажи снег.

Три месяца спустя в одно пятничное утро во время похода на рынок Шербурга за «морским волком» для ужина неожиданно умерла мать Леона. Она как раз принимала из рук продавщицы завёрнутую в газетную бумагу рыбу, как вдруг в её дельном мозгу, безупречно функционировавшем пятьдесят восемь лет, сгусток крови закупорил какую-то крайне важную артерию. Она сказала: «Ой, что такое!» – схватилась левой рукой за висок и, падая на мокрую, пахнущую рыбной ледяной водой мостовую, увлекла за собой с прилавка корзину, полную устриц. Когда продавщица, напуганная смертельной бледностью лица своей покупательницы, во всё горло заорала, чтобы вызвали врача, мать Леона отмахнулась и сказала деловитым тоном: «Оставьте, не нужно. Лучше вызовите полицию, она и известит врача и…» После чего закрыла глаза и рот, как будто теперь уже всё увидела и всё сказала, прилегла в сторонке и была уже мёртва.

Погребение состоялось бурным весенним утром, когда в воздухе словно снежные хлопья кружили лепестки цветущей вишни. Леон стоял у разверстой могилы и удивлялся, что ритуал проходит без сучка и задоринки – насколько же до обидного просто похоронить человека, который всё-таки всю свою жизнь был любим, ненавидим или хотя бы необходим, и вот он зарыт, дело его закрыто, и сам он без особых трудов устранён из повседневности.

На следующий день Леон уехал, хотя была ещё только суббота и он мог бы остаться. Он сам себе удивлялся, что так спешил вернуться в Париж, и сердился на себя, что, заикаясь, давал отцу объяснения, словно шестнадцатилетний школьник, прогулявший уроки; лишь позднее ему стало ясно, что со смертью матери его юность окончательно завершилась и что мужчину, которым он теперь был, больше ничто не связывало с Шербургом.

Ивонна оставалась с мальчиками на пару недель в Шербурге, чтобы помочь овдовевшему свёкру при ликвидации хозяйства и переезде в квартиру поменьше недалеко от порта.

По возвращении в Париж она привезла с собой новую привычку, которая поначалу смутила Леона. Она состояла в чёрной клеёнчатой тетради с разлинованными красным цветом страницами, в которую она по утрам, перед тем как встать с постели, записывала свои сны. Леон заподозрил, что клеёнчатая тетрадка является предвестником новых супружеских турбуленций; но поскольку ничего такого не происходило, он истолковал это как запоздалые последствия родов или как повторные толчки землетрясения его внебрачного приключения.

Ивонна со своей стороны не делала тайны, но и не делала события из своей тетрадки, которая всегда лежала на виду на её ночном столике; поэтому Леон некоторое время предполагал, что там могут быть сигналы, адресованные ему. И он взял эту тетрадь в руки, когда Ивонны не было дома, и полистал её. «Ночная поездка на поезде через заснеженный зимний ландшафт, – гласила одна запись, – что-то с лошадью, потом папа на диване». Потом под другой датой: «Леон упражняется в стрельбе в саду – что за сад, откуда пистолет, и во что он стреляет?» Или: «Я с малышами в метро. Дырка в чулке, Ив орёт как резаный. Злые взгляды в нашу сторону. Ужасно стыдно. Поезд бесконечно едет дальше по чёрному туннелю, хочет и не хочет остановиться. Назад в лоно матери земли?»