В углу у окна сидели, тесно прижавшись, Леон и Луиза. Он обнимал её правой рукой за талию, она положила голову ему на плечо и правой рукой держала его левую ладонь. В щели окна дуло холодным воздухом, дым её сигареты горизонтально тянулся к угольной печи.

– Мы до сих пор так и не поговорили, – сказал он.

– Разве тебе хочется говорить?

– Нет, – сказал он. – А тебе?

– Ну, немножко-то мы говорили.

– Но не о том.

– Нет.

– Только про машины.

– И про метро.

– И про Келлога и Фицмориса.

– И про юбки Шанель и дурацкие шляпки колоколом. И про твою консьержку и твои раздавленные клубничные пирожные.

– И про твою инфляцию и твой Банк Франции.

– И про слонов. Как там звучит анекдот со слонами?

– А ты всё ещё читаешь романы Колетт?

– Ах, она тупая корова. Никто никогда не разочаровывал меня так, как она. У меня кончились сигареты.

– А наверху есть?

– Только в машине.

– Я тебе принесу.

– Останься, – сказала она и пожала его руку. – Не уходи от меня. Пока не уходи.

Он привлёк её к себе ещё теснее и поцеловал.

– Я хочу есть, – сказала она. – Давай закажем, пока не закрылась кухня.

– Я возьму бифштекст с картошкой фри, – сказал он.

– Я тоже.

Леон подозвал хозяина и сделал заказ, потом он рассказал историю, чтобы рассмешить Луизу. То была история того клошара, который из года в год, изо дня в день сидел перед музеем Клюни и которому Леон каждое утро по дороге на работу клал в шляпу монетку. От мужчины пахло красным вином, но он в большинстве случаев был чисто выбрит, и было заметно, что он старается держать в чистоте свою поношенную одежду. Они всегда приветливо здоровались и иногда обменивались парой слов, а на прощанье желали друг другу хорошего дня.

Раз в несколько месяцев случалось, что порог музейных ворот ранним утром, когда Леон шёл на работу, пустовал; тогда он тревожно спрашивал себя, не случилось ли чего этой ночью с клошаром. И когда позже днём он опять был на месте, Леон с облегчением махал ему рукой. За все годы он привязался к этому человеку; он беспокоился за него как беспокоился бы за своего двоюродного дядю, который хотя и не очень близкая родня, но всё-таки принадлежит к семье.

Правда, он не знал его имени, да и не хотел знать, и не хотел знать, где тот проводил ночи и есть ли у него родные; но с течением лет у Леона накопились некоторые сведения об этом человеке. Так он знал, что клошар питал слабость к гусиной печени, а зимой у него разыгрывался ревматизм тазобедренных суставов, и что когда-то у него была жена по имени Вирджиния и должность дьячка со служебной квартирой при церкви где-то в пригороде, пока он по своей или по чужой вине не лишился сперва жены или места или квартиры и кряду потерял также и остальные части этой мелкобуржуазной троицы, поскольку они существуют только в комплекте, но никак не поодиночке.

Клошар тоже ответно составил себе представление о Леоне; когда ходила волна гриппа, он осведомлялся о самочувствии потомства и драгоценной супруги, а когда в газетах главной новостью становилась смерть от отравления, он желал хороших результатов в лаборатории.

С течением лет клошар стал одним из важных для Леона людей; ибо помимо него было не так много тех, с кем он ежедневно обменивался парой слов и мог доверчиво полагать, что они настроены к нему благожелательно и без задней мысли. Этот клошар стал личным клошаром Леона. Если случалось, что у него на глазах деньги в шляпу клал другой прохожий, Леон испытывал чуть ли не ревность.

В октябре прошлого года так получилось, что клошара не было на обычном месте три дня подряд. На четвёртый день он нашёлся, и Леон с чувством облегчения пригласил его на кофе в ближайшее бистро. Там клошар рассказал ему, что четыре ночи назад, когда кусачий северный ветер стегал улицы Латинского квартала колючим дождём со снегом, он в поисках ночлега, сильно пьяный, попал в район Лионского вокзала и набрёл там на незапертый вагон для перевозки скота. Он отодвинул дверь, поднялся в безветреную темноту, задвинул за собой дверь, укутался на соломе в своё одеяло и быстро провалился в глубокий сон.

Этот сон был так крепок, что он не проснулся, когда вагон для скота плавно тронулся с места, и продолжал спать, когда в утренних сумерках поезд, включая локомотив и двадцать пустых вагонов для скота, покинул Лионский вокзал и выехал из города в ином направлении; толчки и покачивания укачивали его, опьянённого несколькими литрами дешёвого красного вина. Весь день он провёл во сне, как грудничок в колыбели, в то время как поезд без остановок промерял бесконечные дали благословенной французской провинции. Клошар спал, пока поезд пересекал Бургундию с севера на юг, спал он и в виноградниках берега Роны, и когда поезд в вечерних сумерках проезжал мимо диких лошадей Прованса, спал он и в Лангедоке и Руссильоне и у подножия Пиренеев, и проснулся только на следующее утро с деревянной головой и шершавым языком, когда его вагон для скота уже давно стоял и успел основательно разогреться под солнцем юга.

Клошар выполз из соломы и вытер рукавом пот с лица, раздвинул двери и увидел – после того, как его глаза привыкли к ослепительному свету, – безлюдную и пустую станцию загрузки крупного рогатого скота, позади которой до горизонта тянулась равнина с дрожащим воздухом, пустая и голая, если не считать пары единичных кактусов. Он не сразу понял, что находится уже не в Париже и вовсе не на севере Франции, а где-то глубоко на юге, к тому же без денег и без документов и, предположительно, без знания местного языка.

Гонимый сильной головной болью и мучительной жаждой, он спрыгнул на каменистую насыпь и шёл часа полтора по рельсам в северном направлении, пока не дошагал до ближайшей станции, где ему босоногий смотритель шлагбаума в опереточной униформе на обрывках французского объяснил, что он находится недалеко от Памплоны на берегу реки под названием Арга.

Луиза смеялась. Потом принесли еду.

О тех выходных, проведённых в Ле Трепоре десять лет назад, они больше не говорили, как не говорили и о ночи на берегу, и бомбовом граде на следующее утро, а также о годах их разлуки.

А ранним вечером, когда они еще лежали в постели и в слабом свете уличного фонаря, ощупывая на телах друг друга шрамы от автоматных пуль, бомбовых осколков и хирургических скальпелей, Луиза рассказала ему, что её вытащил виноторговец из Метца, который тоже попал под бомбёжку, и в своём лёгком фургончике отвёз её в Амьен, в женский госпиталь, где она после неотложной операции ещё целый месяц лежала в палате для безнадёжных, подхватила там воспаление лёгких и ещё «испанку», и выписали её только спустя полгода после окончания войны, и то недолечённую.

Она тогда подалась прямиком в Сен-Люк-на-Марне, пришла там к мэру, и он обрадовался ей и, не увиливая, рассказал, что несколько месяцев назад сюда заглядывал Леон и, к счастью, на вид был вполне здоров; сидел, дескать, в этом самом кресле, в котором теперь сидела Луиза, и рассказывал о своём ранении, но потом вдруг заторопился, вскочил и исчез навсегда.