минутки, где был расслаблен и весел, оказался вдруг в самом тактически выгодном месте с оружием в руках, да ещё точно направленным во внезапно явившуюся цель. Анализ Пряхиным поступающей из окружающего мира информации был постоянным, бессознательным и оттого запредельно быстрым, а скорость принятия решений (и, что характерно, правильных решений) казалась чем-то колдовским.

Вот и сейчас — сразу за грохотом запоров дверь распахнулась, и из тьмы сеней на крылечке, семеня и запинаясь, возник цыганский табор из запуганной хозяйки и двух девчонок, её дочерей. Змееглазого за этим бабьим царством даже не было видно, он очень грамотно за ними укрывался. Но Фабий нисколько не сомневался, что харазец там и, несомненно, уткнул оба своих револьвера в гражданских. Сам обер-ефрейтор вафельником вовсе не щёлкал, но только лишь и успел, что нырнуть за ближайший угол, пристроить за ним винтовку (толку от неё на такой дистанции!), и вооружиться револьверами. А вот Рыбачок (который, кстати, дробан с собой и не брал даже, словно чуял заранее) с первым же лязгом, не думая, ускорился. Сени у Садикова были не дощатые, а капитальные, из сруба, выступавшие буквой «П» из длинной стены дома, и дверь, площадка перед ней и лестница, укрытые, вместе с сенями, П-образным же продолжением крыши, смотрели аккурат на Фабия. В два длинных скользящих шага домчавшись до внешнего угла сеней, Юрец кошкой взмыл по рубленному в лапу углу под крышу и ввинтился по одному из выходящих из стены до самой крыши брусьев перекрытия первого этажа. Так что когда на крыльце появились заложницы, он уже успел почти уютно устроиться на этом самом брусе прямо над ними.

Впрочем, разлёживаться Рыбачок не собирался. В отличие от Фабия, змееглазый, судя по всему, был у него как на ладони. Юрец тихо и плавно опустил руку с револьвером. И выстрелил. А потом, даже не глянув вниз, убрал ствол и таким же ловким кошачьим манером, как и влез на балку, спустился по вертикальной опоре крыши над крыльцом, мягко спрыгнув вниз на полпути. Фабий не считал, но готов был поклясться, что не дошёл бы и до двадцати, пока Пряхин всё это проделывал. Совсем вот всё, от первого ускоренного шага и до прыжка вниз. С искренним любопытством он спросил у Рыбачка:

— Слушай, а почему ты вверх на стропила полез, а не, например, под крыльцо?

Рыбачок глянул под то самое крыльцо, потом, как на дефективного — на Фабия, и, как дефективному, подробно ответил:

— Ага, погреметь ржавыми выварками и корытом. Там только белую плесень на подгнивших ступеньках увидеть можно, а воевать только с клопами-солдатиками, которые по ней ползают.

— А ты не боялся, что он успеет по заложникам с двух стволов разрядиться?

— Человек, которому в темечко прилетела с десяти сантиметров маслина из «Чекана»? Ты много таких видел, которые успевают после пломбы в череп хоть пальцем дёрнуть?

Фабий красноречиво обернулся на прекратившего блевать, но продолжающего стоять в позе шатающегося пьющего оленя Мамона, и не менее красноречиво хмыкнул.

— Ну, да, — покладисто согласился Юрец, — тут согласен. Живой непонятным образом пример и необъяснимая загадка природы.

— Ну, или мирняк от выстрела впал бы в панику и сам бы себя перекалечил.

Теперь красноречиво хмыкал и оборачивался Рыбачок. Мирняк всем личным составом, от мала до велика, сосредоточенно и деловито, во все шесть ног, пинал и топтал убитого змееглазого. Так, что при взгляде на его тело Фабию в голову пришёл лишь недавний доклад Мамона Пантнлееву, в части про «труп дохлой собаки». Опять вспомнив о Грачёве, он предложил Юрцу:

— Пойдём, глянем нашу необъяснимую загадку. Как он вообще жив остался? Ну и, может, помочь сможем чем.

Мамон, что не мудрено, где-то лишился кепи. И на его коротко, практически под ноль, стриженой голове прямо на глазах рос и продолжал надуваться багровым толстый рубец, прямо от всё ещё кровоточащего входного и до не менее кровоточащего выходного отверстий. Правдоподобным казалось единственное объяснение. Пуля попала в покатый Мамоний лоб под таким невероятным, единственно возможным углом, что не пробила его, а, срикошетировав, в то же время не отлетела, но осталась под скальпом. Пробуровив себе дорогу между ним и черепом, она, наконец, прорвала кожу на затылке и устремилась в неизвестные дали. Так что, натурально, пока рубец от её пути не набряк от крови, Мамон смотрелся стопроцентным покойником, с обильными потоками крови из входного отверстия на лбу и выходного на затылке. Грач потерял сознание настолько глубоко, что даже этот чёртов харазский шаман не увидел в нём и искры жизни. Что, собственно, их всех в итоге и спасло.

Рыбачок, не тратя времени, вскрыл облатку целебника и обработал обе раны, после чего начал аккуратно бинтовать чепчиком, снизу вверх, многострадальную Мамонью голову. Тот что-то прхрипел. Фабий, скорее догадавшись, снял с пояса и осторожно поднёс к губам Грачёва флягу.

— Ему сейчас бухло не стоит давать, сотряс-то точно не слабый, — не прекращая споро бинтовать проворчал Юрец.

— А то я не знаю! Это вода.

Мамон, набрав в рот живительной влаги, прополоскал его и выплюнул, и лишь потом напился мелкими глотками. Видно было, что ему больно даже глотать. Юрец, успокоившись и перегорев, начал привычно зубоскалить:

— Зато, Мамонище, мы теперь почти точно знаем, что, раз есть сотряс, то у тебя есть мозг!

Мамон прохрипел:

— Мне кукушка сто лет накуковала…

— Мало ли, что тебе там кукушка накуковала? Важнее, чтобы ворон ничего не накаркал...

Фабий встал и взял из кучи оружия чей-то дробан, может, и самого Рыбачка, и спросил у того:

— Дробь есть? Пойду, разберу эти сопли.

— Не, только картечь и пули. Да хер с ними по самые гланды, с этими соплями. Всё равно надо будет эту мамину коновязь к бениной маме сковырнуть!

Подумав, Фабий согласился с Юрцом, и, вместо положенного назад «Тарана», потянул к себе тупицу.

— Эй! — Рыбачок закончил превращать Мамона в мумию, достал из кармана фляжку и призывно помотал ей Фабию, — Мы-то не сотряснутые. Марлыпызнем по писярику?

— Если я марлыпызну сейчас, то точно тогда буду с сотрясом. Прикинь, кто и в каком порядке набежит сюда, как только мы эту самую коновязь снесём? Так что я погожу пока. А то Пута меня выебет и высушит!

— Нас ебать — только хуй тупить.

Фабий хмыкнул, но, блюдя лицо, добавил:

— И ты