Дон решил воспользоваться случаем и вместе с Куртом навестить деда Лютера; этой своей обязанностью он пренебрегал вот уже полгода, к растущему недовольству Мишель, – она была из породы людей, руководствующихся принципом «кровь не водица». Дон упорствовал, делая вид, что не замечает ее неодобрения. При жизни Лютер был больше явлением природы, чем человеком, и Дон не любил посещать могилу старика. Она напоминала ему о собственных вороньих лапках в уголках глаз, о коже на руках, которая становилась все более вялой, дряблой и бледной, как у ощипанной индюшки.

Курт довез его до кладбища и сказал:

– Без меня, ладно? Все эти сантименты не по моей части. Я за выпивкой, а потом вернусь за тобой.

Дон помедлил у входа, вдыхая соленый воздух, в котором смешивались запахи прелой земли и влажной травы. Затем он медленно двинулся вперед, сжимая в опущенном кулаке купленный в супермаркете пестрый букет. По левую руку находился мавзолей: низкий кирпичный прямоугольник, с крестами, выбитыми в стенах вместо окон. Справа над могильным холмом стоял коленопреклоненный Христос из грязного мрамора, сжав руки и запрокинув лицо к небу. Между его каменной челюстью и виском, словно шрам, пролегла трещина. А может, это был его портрет после Голгофы, с незажившими ранами. За статуей виднелось покосившееся штормовое ограждение, похожее на хребет из пластиковых реек и сетки, отделяющее кладбище от целого муравейника дуплексов и типовых домиков.

Окна многочисленных спален смотрели на это поле разрушающихся надгробий; Дон подумал, что есть некоторая ирония в том, что по ночам живые и мертвые спят макушка к макушке. Может быть, шаткий барьер представлял собой нечто большее, чем предполагали его создатели? Например, подсознательную линию демаркации между «здесь и сейчас» и «по ту сторону».

Миновав пустующий флагшток возле гранитного монумента героям Гражданской войны, он направился к старейшим секциям кладбища, тем участкам, где находились могилы основателей Портленда. В плохо подстриженной траве наблюдался явный дефицит дорожек. Те немногие, что имелись в наличии, были неровными, с покоробившимся за долгие годы службы асфальтом, который покрывала склизская смесь гниющей листвы и хвои. Деревья росли как попало. Преобладали вечнозеленые породы, их тяжелые, низко висящие лапы поскрипывали в порывах налетающего ветра. Как бедные родственники на банкете, робко жались березы, дрожа и бледнея от холода в своих пестрых одежонках, вытянув чахнущие даже в разгар лета ветви. О периодических попытках привести в порядок пейзаж говорила ровно подстриженная живая изгородь.

Надгробия неровными рядами расходились к сторонам света – отполированные дождями мраморные и гранитные плиты и несколько тусклых металлических пластин. По большей части это были простые мемориальные таблички с датами и именами. Они глубоко ушли в землю: жадный до жизненного пространства зеленый мох заполнил выемки и углубления на самых старых из них. Под этими табличками, во влажной черной почве, покоились кости первопроходцев и политиков, рыбаков и рыбацких жен, ковбоев и банкиров, иммигрантов и бродяг, дряхлых вдовиц и новорожденных дочерей, юношей, павших на войне, девушек, павших на фабричных работах, атеистов и верующих – всех одинаково.

Миновав небольшой участок захоронений колониальных времен [53], Дон приблизился к дальнему, более новому концу кладбища. Табличка на могиле его деда – пластина, закрепленная на наклонном надгробном камне, – была самой простой. Она гласила:

Жена Лютера была погребена на семейном участке в Беллингхеме [54], так что он покоился здесь в одиночестве.

– Принес тебе цветов, дед, – Дон разложил цветы, постаравшись создать приличную, как ему хотелось надеяться, композицию. Земля была слишком сырой, и садиться он не стал.

1945-й был годом, когда мир Дона разлетелся на куски, годом, который он провел с Лютером за городом, в его старой хижине на холме. Мама разбилась в автокатастрофе, и отец сорвался с катушек и подписался на самоубийственную миссию куда-то в удаленный, богом забытый угол филиппинских островов – истинные обстоятельства его смерти будут пылиться в недрах государственных секретных архивов до второго пришествия. Старшие братья Дона, Колин и Роберт, к тому времени уже жили собственной жизнью: Колин переехал в Валахию, где стал куратором музея естественной истории в замке Мишко; Роберт сбежал из дома, отслужил в морской пехоте, затем в конце 60-х вступил в коммуну в Сан-Франциско и практически исчез с радара, если не считать полудюжины странных писем, приходивших в течение последующих тридцати лет и адресованных «всем заинтересованным лицам». Младшие братья Стивен и Ральф провели лето на другом берегу Атлантики с тетей Мюриэл, лондонской светской львицей. След сестры Луизы, с которой Дон уже давно потерял связь (хотя время от времени и от нее приходили письма), тоже вел на другой конец света; она путешествовала по Восточной Европе в компании богатых и утонченных мужчин; последнее, что о ней слышали, была ее эмиграция в 80-х в Центральную Америку, где она занималась оказанием гуманитарной помощи под эгидой архиепархии [55].

Летом 45-го, когда Дону было четырнадцать, дед научил его курить. Шел третий год увольнения Лютера из армии, и годы эти давались ему непросто. Он занимал себя тем, что вяло пытался составлять сборник стихов, которые писал со времен Первой мировой. Армейские чины списали его в тираж после долгих лет службы – возникла потребность в новом подходе и новых людях: более молодых и более безжалостных, в негодяях, еще более ловких и кровожадных, чем Лютер, соответствующих новым методам быстро меняющейся модели сбора разведданных. Жена Лютера Вера умерла зимой, за год до этого, и большой дом на вершине холма казался слишком просторным для старика и его внука.

Горечь деда уравновешивалась его тонким черным юмором, отточенной и одновременно приземленной манерой самоуничижения, которая в конечном счете скорее бодрила, чем удручала. Мы муравьи. Даже не муравьи. Мы мошки, парень. Так что не пренебрегай молитвами. Он издавал свой ужасный хрюкающий смешок и хлопал Дона по плечу, будто они были парочкой молодых лейтенантиков, обменивающихся шутками.

Семейные вопросы они не обсуждали. Вместо этого они решали, в какой колледж лучше пойти Дону и какую профессию выбрать. В ту пору Дон склонялся к «Роджерс энд Уильямс» [56] с прицелом на океанографию. В реальности же он провел четыре года в Университете Западного Вашингтона [57] и еще два года в Стэнфорде, а в промежутке женился на очаровательной Мишель. Лютер субсидировал то, что не смогли покрыть три стипендии Дона. Летние месяцы каникул, проведенные в доме деда, казались событиями из какой-то другой жизни, но Дон помнил их с пугающей ясностью.