За год до этого я стал лайнбекером юниорского состава «Рэмс». Я сделал немало успешных «сэков» [64] в команде. Был третьим по числу «тэклов» [65] среди всех игроков за всю историю «Пасифик-9» [66]. Все знали, что у меня есть шанс войти в топ игроков штата. Поэтому я легко подружился с Нелли Кулидж, одной из самых хорошеньких чирлидерш [67] школы. Перед ней все ходили на задних лапках – парни по причине того, что она была, по их выражению, «сочной телкой», а девчонки из-за того, что у нее всегда имелась при себе неслабая пачка зелени, которой она охотно делилась со своими приближенными. Девчонки еще и побаивались ее. Она была популярной и влиятельной – опасное сочетание. Отец Нелли устроил меня на лето в магазин – раскладывать товар и запирать двери на ночь. Это наполнило мои карманы в достаточной степени, чтобы водить Нелли по танцулькам и по барам в надежде – заткни ушки, Винни, – забросить мячик в ворота. Чего, увы, не случилось. Досадно, учитывая то дерьмо, которое вскоре выпало на мою долю по ее милости.

Шел 1979-й. Благодаря той прекрасной работе, которую я проделал, валяя по полю младших сотоварищей, мне удалось получить стипендию в Вашингтонском университете, так что здесь все было схвачено. По секрету скажу, пап, если бы со стипендией не выгорело, я собирался в свой день рождения завербоваться в армию вместе с Фрэнки Роджерсом и Билли Саммерсетом. Фрэнки погиб в Бейруте при взрыве барака, а Билли оказался одним из тех бедолаг, которые словили пулю во время вторжения на Гренаду [68]. Хотя, конечно, они оба были морпехами. Морпехи всегда попадают в самое пекло. Я до сих пор обмениваюсь рождественскими открытками с младшим братом Билли, Илаем. Илай служил во время войны в Заливе [69] и ухитрился вернуться домой целехоньким.

Итак, выпускной класс. Выпуск через девять месяцев, и время бежит быстро; тренер рассчитывает, что я возглавлю защиту на чемпионате штата. Я прекрасно знаю, что моя стипендия у него в руках, а тренер наш существо отнюдь не белое и пушистое, на него самого наседают родительский комитет и директор школы, которому каждый год вынь да положь призовой кубок… Забот у меня хватало, голова шла кругом. Такое впечатление, что половину этого времени я проходил в легком тумане, почти как во сне, и это могло повлиять на то, что случилось позднее. Некоторые люди склонны к галлюцинациям. Возможно, я один из них – мистер Голова-два-уха. Не знаю. Мне хотелось бы так думать.

Мы с ребятами – Фрэнки, Билли, Тоби Незеркатт, Майк Шавенко и еще пара парней из Оукленда – по ночам слегка уходили в отрыв. Собирались обычно в старом Селадон-парке – не самый умный выбор, учитывая тамошних наркоманов, которые рубили друг друга в клочья осколками бутылок, или возле заброшенного парка аттракционов на набережной. Иногда, если намечалась тусовка, мы все загружались в «кэдди» Майка Шавенко и ехали на пляж, где тусовались вокруг костра в компании чуваков из полудюжины разных школ, пили пиво и гоняли в футбол. Этакая «Порою блажь великая» [70], только без Генри Фонды, поскольку не нашлось никого такого же седого и зловредного, как он. Случались потасовки и всякая обычная хренотень, но в целом все было чрезвычайно невинно. Ничего похожего на то, что творят нынешние детишки. Самое ужасное, на что я тогда сподобился, это несколько раз напиться и пристраститься к курению. Меня подсадили Фрэнки и Билли. Особенно Фрэнки, который был парнем из разряда «пачка „Лаки Страйк“ в день». Черт, да все вокруг курили, это было верхом крутизны. Помню, бегал на переменах в туалет, чтобы сделать пару затяжек между уроками. Много мы тогда понимали-то.

Родители Фрэнки развелись, когда ему исполнилось одиннадцать. Мы с ним дружили со второго класса. Веселый парень. Штатный клоун класса, хотя учителя все равно его любили – он чертовски быстро находился с остроумным ответом. Ну, вы знаете этот тип. Из разряда тех, кому хочется вмазать как следует, но вместо этого ты так хохочешь, что чуть не писаешь в штаны.

Когда мать Фрэнки сбежала в неизвестном направлении, все изменилось. Она познакомилась с каким-то рекламщиком и смылась, наскоро покидала вещи в чемодан – только ее и видели. Отец Фрэнки пошел вразнос. Джек Роджерс работал грузчиком в порту. Вы бы видели эти ручищи и плечи – будто бизона втиснули в клетчатую рубаху. Жуть. Он начал выпивать – по дороге домой заруливал в «Пивную лавку Клаузена» и уговаривал полдюжины пива; когда я бывал у Фрэнки в гостях, то иногда видел, как его старик сидит в своем «шэви» и пьет «Лоун Стар». Он лил пиво в рот, банку за банкой, как автомат. Выпив пол-упаковки, нес вторую половину домой и допивал у телевизора за баскетболом. При этом ни разу не проронил ни слова. Сидел неподвижно, как монумент, с белым как мел лицом в свете кинескопа. Вы буквально слышали, как тикает в этой бомбе часовой механизм.

Хуже всего было то, что он начал поколачивать Фрэнки, притом без всякой причины. Ну, может, какие-то причины и были – Фрэнки, в конце концов, за словом в карман никогда не лез. Но тут все обстояло хуже. Без предупреждения – Джек просто подходил и отвешивал ему зуботычину. Фрэнки, разумеется, не мог драться с отцом. Попытался один раз, и старик вышвырнул его с крыльца, как мешок с мясом. Фрэнки пропахал тротуар и ободрал руки. Врачам пришлось залепить их пластырем, как боксеру. И вот в таком-то аду мой закадычный дружок жил семь лет. Считал дни, оставшиеся до призывного возраста. Этих оставшихся дней, однако же, хватило, чтобы он успел свернуть на кривую дорожку. Когда Фрэнки начал меняться, меня это не сильно удивило. Однако, хоть я и знал, сколько он натерпелся, его метаморфоза вгоняла меня в дрожь, словно в кишках проворачивали ледяной кол. На моих глазах он как будто гнил изнутри… как яблоко, сердцевину которого точит червь. Сердце разрывалось.

Весной 79-го ситуация ухудшилась, а к лету Фрэнки оказался в полной заднице. От еженедельного лупцевания отпрыска Джек перешел к ежедневному. И знаете, что самое мерзкое? Он бил так, чтобы не оставлять следов. Лупил по затылку, сжимал шею, пока у Фрэнки глаза не начинали вылезать из орбит, и всякие такие штучки. Я при этом, слава тебе господи, не присутствовал. Фрэнки рассказывал мне обо всем в стиле черного юмора. Смеялся, пожимал плечами и бросал что-нибудь типа «такое вот кино, Курт». Его смех тоже изменился. Стал похож на воронье карканье.