Когда, однако, Фёдор вошёл в кабинет, отец, залюбовавшись красивым сыном, забыл заранее подготовленные слова и вместо них сказал другие:

— Садись на креслице, Федюня, да послушай родительского совета: избегай ныне думать о делах державных, а то ненароком услышат тебя любители составлять ведомости[12] с умыслом хитрым.

Фёдор склонил голову, всем видом выражая понимание. Никита Романович продолжал:

— Успеть бы свои дела справить. Васятка приболел, надо бы пойти к царю на поклон, чтобы дал своего лекаря. Думаю взять тебя с собою. А ты приготовь для царя Ивана слово доброе.

— Не отослал бы он тебя к царю Симеону. Ужели пойдёшь? — спросил Фёдор.

Никита Романович погрустнел и, помолчав, заметил:

— Отнесись, Фёдор, с должным пониманием к делам и случаям, кои тебе не изменить, и склоняйся перед силой, кою тебе не одолеть.

Глаза Фёдора насмешливо сощурились.

— Коли так дела пойдут, скоро нам придётся кланяться Бориске.

— Упаси боже! — воскликнул Никита Романович. — Допустит ли сие царевич Иван?

Оба некоторое время молчали.

— Сын мой, — продолжал Никита Романович, — Господь сподобил тебя быть в приближении у царевича Ивана. Ныне он в гневе на Годунова. Думал ли ты, как остеречь царевича от оплошки? Гневаясь на Годунова, ведает ли он об его силе? Бориска стерпит его возмущение и этим терпением возьмёт силу над ним. У кого ещё есть такое терпение — сносить недостатки людей и знать им точную цену!

«Это так, — подумал Фёдор, — в Бориске, видно, сам дьявол сидит и помогает ему».

— И знаешь, чем одолеть Бориску? — говорил Никита Романович. — Так же терпеливо сносить его.

— Ну уж нет!

— Жалею, сын мой, что не научил тебя разумению улаживать дела спорные.

— Кошка никогда не пойдёт против силы.

— А что в том худого?

Ближайшее время показало, что москвитяне напрасно тешили себя надеждой, что после возвращения из кровавого похода на Новгород царь станет искать тишины и спокойствия. Жизнь омрачили новгородские сыскные дела. Казни продолжались. А в довершение этих бед на Москву с огромным войском пришёл хан Девлет-Гирей. Позже будут говорить, что это было отмщение москвитянам за кровь Великого Новгорода. Татары пришли под Москву 24 мая 1571 года, в день Вознесения, и зажгли предместья. Был сильный ветер, пожар за три часа истребил деревянную громаду Москвы, уцелел лишь Кремль, погибло великое множество людей. Как и в Новгороде, числа погибших никто не знал. Одни сгорели, другие в бессмысленной давке во время бегства через дальние ворота так стеснили друг друга, что пришлось в три ряда идти по головам находящихся внизу. В страхе и пагубном беспорядке люди давили друг друга. Много пропало людей именитых, князей и княгинь, дворян и бояр. Трупы запрудили Москву-реку. Пришлось отрядить стрельцов, чтобы баграми спускать тела по воде.

Что делал в это время царь? Он приближался к Москве со своим войском, когда она была сожжена. Но Девлет-Гирей, видимо, был ещё нерешительнее его, если не стал брать Москву, ограничившись угрожающей грамотой, которую послал царю: «Жгу и пустошу всё из-за Казани и Астрахани, а всего света богатство применяю к праху, надеясь на величество Божие. Я пришёл на тебя, город твой сжёг, хотел венца твоего и головы; но ты не пришёл и против нас не стал, а ещё хвалишься, что-де я московский государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты пришёл против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, так отдай наши юрты — Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами всесветное богатство нам давать — не надобно; желание наше — Казань и Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал».

Однако навстречу хану приблизилось русское войско. Благодаря стойкости московских воевод на берегах Лопасни и личному мужеству князя Михаила Ивановича Воротынского хан вернулся за Оку и, переменив тон, пошёл на мировую с Иоанном.

Тем временем Москва вновь поднялась из руин и пожаров, как и в былые годы. Снова сияли первозданной чистотой её светлые купола.

Терпеливые русские привыкли быстро залечивать раны. Благодатное лето вернуло многим погорельцам понесённые убытки. Московские леса на сотни километров были богаты ценной пушниной. Иностранцы охотно покупали русских соболей, лисиц, белок. Им были по нраву и шубы на медвежьем меху. В московских речках добывали жемчуг. В цене была и искусная чеканка по металлу.

Отстроился и зажил прежней жизнью боярин Никита Романович. Его каменный дом за тяжёлыми в два кирпича воротами мало пострадал: подпалило лишь деревянный верх. Удалось спасти и конюшню, и житный двор, и многие постройки на подворье.

За трудами да хлопотами лето пролетело быстро. Наступило бабье лето. Приближалась пора охотничьих забав.

И вдруг в гости к Захарьиным пожаловал сам царь. Переполох в доме начался великий. Испугался и сам Никита Романович. Что только не пришло ему на память! Вспомнил и слова Мишатки, рассказавшего, как царь спрашивал его, не ходят ли к его матери знахарки. Весной казнили многих людей, обвинённых в знахарстве. Знахарство да колдовство вменили в вину и князю Вяземскому. Страшно... Откуда было знать Никите Романовичу, что на уме Иоанна было иное: тайных мыслей ближнего ведь никто не ведает. Можно было лишь заметить, что царь особенно озабочен.

Действительно, Иоанна волновали в этот час думы чрезвычайной государственной важности. В июле умер польский король Сигизмунд-Август, не оставив наследника. После некоторых колебаний Польская и Литовская рады объявили Иоанну о своём желании видеть царевича Фёдора королём Польским и великим князем Литовским. Грамота от польских и литовских панов обрадовала русского царя. Он верил, что утвердит свои собственные права на польско-литовские земли помимо сына Фёдора. Он ответил гонцу Воропаю: «Ежели ваши паны, будучи теперь без государя, захотят меня взять в государи, то увидят, какого получат во мне защитника и доброго государя; сила поганская тогда выситься не будет, да не только поганство, Рим и ни одно королевство против нас не устоит, когда земли ваши будут одно с нашими. В вашей земле многие говорят, что я зол: правда, я зол; и гневлив, не хвалюся, однако пусть спросят меня, на кого я зол? Я отвечу, что кто против меня зол, на того и я зол, а кто добр, тому не пожалею отдать и эту цепь с себя, и это платье».

Пока паны медлили с ответом, Иоанн надумал жениться в пятый раз. Судьба четвёртой его жены, Анны Колтовской, менее всего заботила его. Велит ей постричься — и весь сказ. У него давно было на мысли взять в жёны иноземку. Ещё при жизни Сигизмунда-Августа он хотел жениться на одной из его сестёр. Но этот замысел не удался. Ныне же, когда ему предложили польско-литовскую корону, какая родовитая иноземка устоит перед соблазном стать русской царицей! Малюта Скуратов сказал ему: «Царь и государь преславный! Казна твоя не убога, в ней ты найдёшь, чем одарить любую знатную принцессу».