Фрэнк стоял передо мной со шпателем в руке и в старых штанах. Их мама в подвале отыскала. От костюма клоуна, который она несколько лет назад сшила мне на Хеллоуин. Наверное, изначально предполагалось, что их будет носить толстяк, — на мне штаны висели мешком, как и нужно клоуну. Фрэнку они едва доходили до середины икр, а пояс он перевязал веревкой. Рубашка была та же, что в первый день, с именем Винни на кармане. Фрэнк действительно походил на клоуна, только не на смешного. Каждую ночь в соседней комнате этот тип целуется с моей мамой. Я искренне пожалел маму. И Фрэнка пожалел. Но больше всего — себя. Мне так хотелось настоящую семью, а у нас здесь теперь семейка лузеров.

Фрэнк положил мне руку на плечо. Ладонь большая, грубая. «Я намажу тебя кремом», — сказала вчера мама за стенкой. «У тебя такая нежная кожа, — шептал ей Фрэнк. — Мне стыдно тебя касаться». Сейчас он говорил со мной и совсем не шепотом.

— Не хочешь играть в бейсбол — не надо. Я просто ланч приготовлю, а потом посидим на крыльце. Там прохладнее.

— Вечером за мной папа приедет, — сказал я, а про себя добавил: «Знаю, чем вы будете заниматься, едва он меня увезет».

— Фрэнк, принеси мне полотенце! — крикнула из ванной мама.

Он шагнул к двери, но глянул на меня так, как, наверное, посмотрел на Мэнди, когда та ответила на вопрос о ребенке. Только теперь он никого толкать не станет. Шею никто не сломает. Фрэнк дал понять, что научился терпению. Благодаря терпению он выжидал столько лет, пока не оказался на больничной койке у окна без решеток. Его план, конечно, быстрых результатов не даст, но действовать Фрэнк уже начал.

Вот он берет банное полотенце со стопки на стиральной машине, подносит к лицу, словно определяя, достаточно ли оно мягкое для маминой кожи. Вот поднимается по лестнице. Открывает дверь. Замирает у ванны, где лежит мама. Голая.

Еще в библиотеке Элеонор дала мне телефон в доме ее отца. «Все выходные там проторчу, — сказала она, — если папе не взбредет в голову вытащить меня в кино. Он небось думает, что мультик „Заботливые мишки“ мне за триллер сойдет».

Я набрал номер. Если бы нарвался на отца Элеонор, то повесил бы трубку, но ответила она сама.

— Ой, я так надеялась, что ты позвонишь! — воскликнула она.

Разве девчонки так говорят?

— Поболтать хочешь? — спросил я.

После обеда температура поднялась до тридцати пяти градусов. Повисла страшная духота. На нашей улице поливали лужайки. Все, кроме нас с мамой. У нас трава давным-давно высохла.

Передовица утренней газеты рассказывала о непарном шелкопряде, еще напечатали интервью с женщиной, которая добивалась введения формы в государственных школах. Это якобы уменьшит давление сверстников, сдержит подростковый конформизм и научит одеваться подобающим образом. В школе молодые люди должны думать о математике, а не о длинных ножках одноклассницы, выставленных из-под рискованного мини. Так и подмывало возразить, что форма ничего не меняет. Думаем-то мы не об одежде, а о том, что под ней. Хоть в монашескую сутану Рейчел Маккэн одень и обуй ее в бабушкины туфли, я не перестану представлять себе ее грудь.

Элеонор такая худенькая, что ее фигуру представить сложно. Особенно грудь, ведь в библиотеку она пришла в мешковатой спортивной фуфайке. В фуфайке! Среди страшной жары!

Зато я фантазировал о том, какая Элеонор без очков. Расплести бы ей косу, чтобы волосы рассыпались по плечам. Если мы оба разденемся и встанем лицом к лицу, ее грудь окажется не больше моей. Я представил, как мы соприкасаемся сосками, точно ждем, что между ними мелькнет искра. Мы примерно одного роста, у нас все части тела одинаковые, кроме одной.

— Считается, что расстройство питания возникает у девочек от стремления сдержать половое развитие, — рассказывала Элеонор. — Некоторые психологи твердят, мол, таким образом девочки цепляются за детство, потому что боятся взрослеть. У очень худых нет месячных. Наверное, мало кто упомянет такое при мальчике, но, по-моему, в любых отношениях важна честность. Захотела бы мама уединиться со своим бойфрендом, просто сказала бы мне. Я бы у подружки переночевала или еще где. Лучше так, чем отправлять меня на край света.

По телефону Элеонор спросила, какая музыка мне нравится. Сама она любила певца по имени Сид Вишес и группу «Бисти бойз». Самым крутым парнем на свете она считала Джима Моррисона и хотела поехать в Париж, чтобы увидеть его могилу.

Вероятно, мне следовало знать, кто такой Джимми Моррисон, поэтому я промолчал. У нас в доме был лишь мамин кассетник с AM-приемником. Большей частью я слушал ту же музыку, что и она, — баллады Фрэнка Синатры, саундтрек к «Парням и куколкам», альбом Джони Митчелл под названием «Blue» и еще одного парня с сонным голосом, имя которого вылетело из головы. У него есть песня, которую мама без конца слушала, а в ней строчки: «Пусть ей изменил рассудок, с нею хочешь ты остаться. Ибо тронул ее разум твою плоть».[19]Парень тот даже не поет, а монотонно рассказывает. По-моему, Элеонор он бы понравился, только вот имя его не запомнилось.

— Ну, обычную, — уклончиво ответил я на вопрос о музыке.

— Мне обычное не нравится, — заявила Элеонор. — Ни в чем.

Элеонор спросила, есть ли у меня велик. Велик был, но детский, со спущенной шиной и без насоса. У нее здесь велика не было, но она могла взять отцовский. Ее папа вроде в гольф играть отправился. Вот так фрукт: жалуется, что не в состоянии оплатить дочери лучшую школу на свете, а сам каждый уик-энд спускает полсотни на то, чтобы загнать мяч в лунку.

— Могу прийти к тебе домой, — предложила она.

— Не самая лучшая мысль, — сказал я. — Мама и ее бойфренд шифруются. Ну, Фрэд.

— Тогда давай встретимся в центре и выпьем кофе.

Я не признался, что не пью кофе, наоборот, быстро согласился. В ту пору «Старбаксов» еще не было, зато в Холтон-Миллсе имелась кафешка с кабинками «У Нони», и у каждой — музыкальный автомат. В основном они играли кантри-музыку, но некоторые песни вполне могли понравиться Элеонор — грустные, так что кажется, будто у певца депрессия.

От нашего дома до центра идти минут двадцать. Мама с Фрэнком так и сидели в ванной. Наверное, он вытирал ее, мазал спину кремом. Как он сказал? «Хочу о ней заботиться?» Он называет это заботой?

Я оставил записку, мол, к папиному приезду вернусь, а сейчас встречаюсь с приятелем. Пусть мама порадуется.

Когда я добрался до кафе, Элеонор уже сидела в кабинке. Она надела шорты, распустила волосы, которые оказались прямыми и непослушными, а не вьющимися, как я представлял. Элеонор даже накрасилась — на губах бордовая помада, глаза подведены, отчего кажутся еще больше. Черный лак на обгрызенных ногтях смотрелся странновато.

— Я сказала папе, что встречаюсь с мальчиком, а он тут же устроил лекцию, осторожнее, мол, словно я непременно лягу с тобой в постель. Родители вечно читают мораль о сексе, словно нас больше ничего не волнует. На самом деле они проецируют на нас собственную зацикленность.