Глаза Ферн закрыты, ресницы длинные, удивительно черные, особенно на фоне синюшной кожи. Носик не пуговкой, как у большинства младенцев, а маленькая копия взрослого носа, с прямой спинкой и аккуратными ноздрями. Этот нос не дышал. Рот как цветочек. Раздвоенный подбородочек тоже от папы, зато скулы явно мамины.

Под кожей голубела венка. Она тянулась от скулы к тонкой вялой шее. Мама провела по ней пальцем от начала до конца.

— Я была как инструктор по туризму, показывающий на карте самый лучший маршрут, — говорила мама.

По той же венке мамин палец спустился на грудь Ферн и скользнул на место, где под тонкой, полупрозрачной кожей скрывалось сердечко, которое девять месяцев билось у мамы в чреве, а сейчас было неподвижным, как камень.

Мама пересказывала ту историю много-много раз, хотя, вероятно, слышал ее только я.

Вернулась медсестра и забрала Ферн. Папа повез маму обратно в палату. В коридоре они столкнулись с парой: новоиспеченные родители несли к лифту новорожденного и связку гелиевых шаров. Еще они увидели женщину в больничном халате, вздымавшемся на огромном животе. Так же как мама восемнадцатью часами ранее, женщина мерила шагами коридор, коротая время между нерегулярными схватками. При виде нее у мамы мелькнула безумная мысль: «Дайте мне еще один шанс. Я не оплошаю!» Так в первый, но далеко не в последний раз встреча с беременной разозлила и огорчила маму настолько, что у нее сбилось дыхание. Отныне ей прохода от беременных не будет. Их станет куда больше, чем прежде.

К машине папа вывез маму на каталке. Он склонился над ней, точно защищал от урагана. «Адель, дома тебе полегчает», — пообещал он.

Этого не произошло, хотя к маминому возвращению папа убрал из дома (где жил теперь с Марджори и маленькой дочкой, которая благополучно родилась у них позднее) вещи для малыша — сложил в коробки одежду и памперсы (кое-что купили тремя годами раньше) и разобрал кроватку.

После первого и второго выкидышей родители хотели попробовать снова. После третьего появился страх, но они продолжали ходить к врачу, отмечать в календаре мамины менструации и высчитывать фертильные дни.

Когда похоронили Ферн, разговоры о зачатии, беременности и детях разом прекратились.

Друзья искренне соболезновали родителям и пытались вовлечь их в общественную жизнь. Но мама понемногу училась пропускать барбекю и мои школьные собрания. Там же всегда беременные. Супермаркеты тоже опасны, в них молочные смеси, детское питание, одежда для будущих мам, а еще малыши — в тележках разъезжают ровесники Ферн, за родителями семенят ровесники ребенка, не родившегося годом раньше, и четырехлетки, сверстники похороненного в саду. Куда ни глянь — всюду беременные, прямо эпидемия какая-то.

Мама быстро поняла, что опасность теперь везде. Везде дети, которые уже родились или вот-вот родятся. Только открой окно — услышишь детский плач. Однажды маму разбудил крик соседского ребенка. Малыш быстро успокоился: видать, подошел кто-то из родителей, только мама больше не уснула. Во мраке ночи она переживала все снова: аборт, выкидыши, УЗИ, бугорок от бьющей в живот ножки, петля пуповины, капелька крови в промежности, коробка с прахом Ферн размером с пачку сигарет.

Наутро мама поняла: хватит ей встреч с внешним миром. Ей больше не хотелось ни заниматься любовью с мужем, ни рожать мертвых детей. Даже танцевать не хотелось. Относительно спокойно ей было только дома.

Красить мама с Фрэнком закончили хорошо за полдень. Мама пошла в ванную, а я, хоть и злился на нее, спросил, что у нас на ланч. Громко так спросил. На мой крик в гостиную вместо мамы вошел Фрэнк.

— Давай я что-нибудь приготовлю, — предложил он. — Пусть твоя мама передохнет, она устала.

«Ага, слышал я вас, ребята. Интересно, кто же ее так утомил?» — мелькнула ехидная мысль.

Наверху шумела вода. Фрэнк снял испачканную краской футболку и в гостиную пришел голый по пояс. Брюки у него сидели на бедрах так низко, что виднелась повязка на шве от аппендицита. Без нее он был бы как статуя. Староват, конечно, но грудь мускулистая. Как и в первый день, я легко представил его скелетом или на столике для препарирования. Его тело — сплошные кости и мускулы, ни грамма жира. Фрэнк напоминал скорее иллюстрацию в учебнике анатомии, подписанную «мужчина», чем культуриста или супергероя.

— Давай в бейсбол поиграем, — предложил он. — Я уже вспотел, еще немного пота погоды не сделает. Нога почти в порядке, так что сегодня дольше не устану. Посмотрю на твои удары.

Что дальше? Хотелось показать, что я зол и обижен и понимаю, что у них происходит с мамой. Только Фрэнк мне нравился, да и скучно было. По телевизору Джерри Льюис прилип к микрофону и фальшивым детским голоском говорил о девочке в ходунках и с шинами на ногах. «Что скажете, друзья? — вопрошал он писклявым голоском. — Должен быть у Энджелы шанс, как у остальных? Доставайте чековые книжки!»

Мне нравилось играть с Фрэнком в мяч. Я не рассчитывал в мгновение ока превратиться в спортсмена, но мне нравилось кидать мяч туда-сюда, нравился звучный хлопок, с которым он ударялся о мою перчатку, ритм бросков от него ко мне, от меня к нему.

Прежде я не воспринимал всерьез мамины слова, что бейсбол напоминает танцы. Нужно настроиться на партнера, приспособиться к его движениям. Так же и на танцполе: весь мир сужается до вас двоих. Партнеры понимают друг друга без слов.

Мы играли в бейсбол, и Фрэнк вряд ли думал о сексе с мамой, о поцелуе в место, где оставил засос, или других ночных утехах. Когда мы играли в бейсбол, он думал лишь о бейсболе. Возможно, Фрэнк и меня гипнотизировал. Либо готовил к поре, которая вот-вот наступит, когда они с мамой уедут, а я буду жить у папы и постоянно играть в мяч с Ричардом.

— Нет, не хочется. — Я покачал головой. — Я телик смотрю, ну, телемарафон.

Фрэнк буквально впился в меня взглядом. Для него Джерри Льюис не существовал — в гостиной были только он и я.

— Слушай, — начал он, — не бойся, что я украду у тебя маму. Ты для нее на первом месте, и я не собираюсь это менять. Тебя она всегда будет любить больше всех на свете. Я хочу только заботиться о ней. Папой твоим мне не стать, а вот другом — вполне.

Ну вот, все как говорила Элеонор. Сейчас Фрэнк и меня загипнотизирует. Я уже чувствовал его влияние, потому что в какой-то степени хотел ему верить. Нет, нужно заглушить его слова, пока они не просочились мне в мозг.

Девочка-инвалид сидела на коленях у Джерри Льюиса и рассказывала о своем щенке. На экране горел номер телефона. Из открытого окна доносились голоса Джервисов — они плескались в бассейне. «Не слушаю, не слушаю, не слушаю», — беззвучно твердил я.

— В жизни я немало напортачил, — объяснял Фрэнк. — Чудовищных ошибок наделал. Но если бы мне дали шанс, я очень постарался бы исправиться.

Не слушаю, не слушаю, не слушаю.

— Понимаю, что быстро ничего не сделаешь, — продолжал Фрэнк. — В последние восемнадцать лет у меня было много времени пораскинуть мозгами.