Этим первым взглядом она буквально сбила меня с ног. Ее красота не просто ошарашивала: она вселяла в меня дотоле неведомую робость. Не помню уже, как я нашел в себе силы приблизиться и пролепетать ей несколько ничего не значащих слов. Помню только, что мне потребовались долгие недели, дабы наконец совершить этот немыслимый подвиг. Но одна деталь прочно запала в мою память: каждый раз, когда мы ненароком сталкивались друг с другом в школьных коридорах, она краснела. Само собой, наши разговорные экспромты не шли дальше телеграфно-беглого обмена репликами. У меня, по крайней мере, не отложилось ничего из слов и фраз, какие она роняла на ходу, торопясь с одного урока на другой. Чуть не забыл добавить, что, хотя мы были одних лет, я опережал ее на класс или два. Все это не имело ровно никакого значения, но в моих глазах приобретало сверхъестественную важность.

Только окончив среднюю школу, мы обменялись с ней несколькими письмами. Летние каникулы она проводила в Эсбери-Парк, штат Нью-Джерси, а я, как обычно, тянул лямку в офисе цементной компании «Атлас Портленд». Каждый вечер, вернувшись с работы, я устремлялся к каминной полке, на которой складывали пришедшую почту, и почти всегда без толку. Повезло мне только раз или два за все лето. Это не в меру затянувшееся ухаживание лишь усугубляло во мне ощущение безнадежности. Время от времени, но нечасто, мне доводилось сталкиваться с ней на танцах. Дважды, насколько помню, я приглашал ее в театр. Меня даже не удостоили фотографии, которую я носил бы на сердце и на которую мог бы поглядывать украдкой.

Но мне и не было нужды в фотографиях. Ее лицо постоянно маячило на горизонте моего сознания; а ее физическое отсутствие делалось той нескончаемой пыткой, какая лишь отчетливее проявляла ее черты в моем мозгу. Я носил ее в себе. Нередко вступая с нею в диалог, мысленный или прямой, когда поблизости не было посторонних. Вечерами, возвращаясь восвояси после ритуального обхода дома, где она жила, я в гулкой тишине выкрикивал ее имя, обращая в запредельную высь свою отчаянную мольбу быть услышанным. В этом не было и тени рисовки: для меня она и впрямь пребывала в недостижимой, запредельной выси, будто богиня, вéдомая мне одному и ставшая моим безраздельным кумиром. Ведь это я, дурак, каких свет не видывал, поднял ее над твердью земной и не дал опуститься на почву, по которой ступают другие смертные. Последнее, правда, проявилось в первый же миг нашей встречи, так что выбирать мне было не из чего.

Странно, ни разу не продемонстрировала она мне и тени безразличия или враждебности. Кто знает, быть может, и она молчаливо ждала, что в моей страсти проступит нечто обычное, вроде банальных любовных заигрываний; быть может, тайно желала, чтобы я взял ее как мужчина – если понадобится, силой?

Раз или два в год, не чаще, судьба сводила нас на вечеринках в домах одноклассников – на тех затягивавшихся за полночь подростковых сборищах с песнями, танцами и нелепыми играми типа «поцелуй подушку» или «почты», какие давали возможность, избрав желанный объект, вволю потискать его в темной комнате. Но даже когда нам открывалась возможность без стеснения обняться и поцеловать друг друга, наша застенчивость не позволяла пойти дальше самого невинного и общепринятого. Когда мы танцевали, меня с головы до ног пробирала дрожь и я без конца спотыкался, к вящему смущению моей избранницы сбиваясь с ритма.

Оставалось одно: неистово бренчать по клавишам пианино – бренчать, ревниво глядя, как она вытанцовывает с моими друзьями. И ни разу не подошла она ко мне сзади, не обняла за плечи, не прошептала на ухо что-нибудь милое и ни к чему не обязывающее. А после таких вечеров я часами ворочался на постели, скрежеща зубами, или рыдал, как несмышленое дитя, или молил Бога, в которого уже не верил, чтобы Он даровал мне невиданную милость – узреть в ее глазах искорку благосклонного внимания.

И на протяжении всех этих пяти или шести лет она оставалась для меня тем же, чем стала с первой встречи: непрестанно маячащим в сознании образом. Я и понятия не имел, о чем она думает, мечтает, к чему стремится. Она была чистым листом, на котором я горестно запечатлевал все, что приходило в голову. Стоило ли надеяться, что и я был для нее чем-то иным?

Наконец наступил день, когда нам пришлось распрощаться. День, когда я уезжал на Дикий Запад – чтобы стать ковбоем, как я наивно полагал. Я подошел к ее дому и несмело нажал кнопку звонка. (На подобный подвиг я отваживался только дважды или трижды.) Она показалась в дверях – похудевшая, осунувшаяся, выглядящая старше, нежели я привык ее видеть.

Тогда ей был двадцать один; мне тоже, и я уже два или три года крутил со «вдовушкой». Из-за которой, собственно, я и задумал бежать на Дальний Запад: мне во что бы то ни стало нужно было освободиться от этого злосчастного помешательства. Она не пригласила меня войти в квартиру, а, напротив, вышла со мной наружу и проводила до тротуара; там мы остановились и минут пятнадцать-двадцать проговорили о разных разностях. Само собой, я заранее известил ее, что зайду попрощаться, и бегло очертил свои планы на будущее. Умолчав о том, что в один прекрасный день пошлю за ней из своего далека (эта и подобные глупости так и остались несказанными). На что бы я в глубине души ни надеялся, было ясно: того, что случилось, не повернуть вспять. Она знала, что я люблю ее – это знали все, – но связь со вдовушкой решительно и бесповоротно исключила меня из круга ее потенциальных избранников. Эта связь была чем-то, чего она не могла понять, не говоря уж о том, чтобы простить.

Ну и жалкое зрелище я тогда собой представлял! Ведь даже в тот момент, найдись у меня достаточно решимости и отваги, для меня еще не все было потеряно. По крайней мере, так мне подумалось, когда я увидел потерянное, расстроенное выражение в ее глазах. (И, видя это выражение, продолжал бодро и нелепо разглагольствовать о славе Золотого Запада.) И, вполне сознавая, что, скорее всего, вижу ее в последний раз, не решился заключить ее в объятия и подарить ей последний, страстный поцелуй. Вместо этого мы всего лишь пожали друг другу руки, пробормотали несколько невнятных прощальных слов, и я двинулся прочь.

Я ни разу не обернулся. Но ни минуты не сомневался в том, что она все еще стоит у ворот, провожая меня взглядом. Дожидаясь, когда я исчезну за поворотом, чтобы ринуться к себе в комнату, броситься на постель и от всей души зарыдать? Этого мне не узнать ни на этом, ни на том свете.

Спустя еще год, когда я, погрустневший и умудренный опытом, вернулся с Запада, чтобы опять оказаться в объятьях вдовушки, от которой бежал, мы ненароком еще раз столкнулись. В последний раз. Дело было в трамвае. Повезло еще, что со мной был один из старых друзей, хорошо ее знавший; в противном случае я бы смутился и ретировался. После нескольких необязательных слов мой приятель полушутя обронил: может, пригласишь нас с другом к себе домой? Теперь она была замужем и, как ни трудно в это поверить, жила как раз по другую сторону дома, где обитала вдовушка. Мы поднялись по высокой каменной приступке и вошли в ее квартиру. Она показала нам одну комнату за другой и, в завершение осмотра, спальню. А затем, смутившись, обронила нелепую фразу, пронзившую меня острее ножа. «А здесь вот, – пояснила она, указывая на большую двуспальную кровать, – мы спим». В этот миг между нами словно опустился железный занавес.