Сордонг остервенело пнул вершу, и она покатилась под уклон к берегу. Приступы странной болезни, во время которых старик, теряя рассудок, рылся в земле в поисках червей и поедал их, в последнее время участились.

К горлу поднялась кислая волна изжоги. Сордонг сплюнул и тут же нагнулся, привлеченный красным сгустком в плевке. Простонал:

– Кровь! Опять кровь! А все ты, гнусная старуха! – Он погрозил кулаком в сторону севера. – Это ты кормила меня тухлыми вороньими яйцами, душами умерших родичей и темной кровью из своих змеиных сосцов!

Пришла мысль: недаром ночью тело ломало и крутило нещадно, а утром задул северный ветер. Знать, демоническая старуха примчалась, покинув остров в Мерзлом море, где стоит высокая сухая сосна с гнездами для будущих шаманов. Оттуда берет начало Река Мертвецов…

В начале Месяца опадания листвы старуха наслала на Сордонга болезнь брюха, чуть кишки не выпали низом. А нынче налетела на него вороной и сама поселилась в нем. Вот почему в чреве будто кто-то царапается и копошится. Бесовка не может простить потери джогура, некогда подаренного ею. Вздумала вовсе сгубить.

– Матушка гневливых духов! Не сердись, что накричал я сдуру на тебя немного, – поглаживая живот, пробормотал Сордонг на певучем языке. – Принести хотел бы жертву, но с рассвета нечем было мне пощекотать желудок… Коль сидишь в моей утробе, ты, должно, прекрасно видишь – бултыхаются в ней жалко лишь вчерашняя ушица и карасик одинокий…

Оглянувшись, добавил негромко:

– Да… И земляные черви, так любимые тобою…

По привычке хотел позвать собаку и вспомнил, что недавно ее задрал неизвестный зверь. Обглоданный собачий остов нашелся на берегу Диринга, недалеко от тордо́ха[46].

Диринг – озеро глубокое, длинное и почти всегда тревожное. Даже в безветренные дни его тут и там бороздят косые бурлящие волны. Люди болтают, будто в Диринге обитает Мохолу́о – гигантская клыкастая ящерица, продернутая в чешуйчатый панцирь. Зимой в снежно-ледяном озерном полотне темнеют незамерзающие полыньи – чертовы окна. Отчего они возникают, Сордонг не знал, но в чудовище не верил. Он жил здесь много весен и ни разу его не видел. Однако все же не рыбачил здесь и воду для питья не брал. Хоть и проточной была водица, а вкус имела неприятный, серный.

Вот только вчера… да. Вчера он весь день подновлял тордох и к вечеру, утомившись, почувствовал сильную жажду. Не удержался, напился из оставленного на улице туеса студеной воды, принесенной из Диринга для хозяйственных нужд.

– Зря ты так сделал, – прохрипел Сордонг, задыхаясь от колик. В долгом своем одиночестве он привык разговаривать вслух сам с собой. – Разве можно вспотевшему человеку опиваться холодной водой? К тому же пакостной, полной отравленного зловония из смрадных потрохов Мохолуо! Знаешь ведь – и лошадь выстаивают после дороги, не дают пить сразу. А то нарывами изойдет и сдохнет. Порченая вода могла проникнуть в твою хребтовую жилу. Иди-ка, завари березовую чагу, промой нутро лечебным настоем.

Чтобы отвлечься от болей, Сордонг решил не откладывать на потом плетение новой верши. Он хорошо запасся лозой горного тальника в первые дни Месяца, ломающего льды[47]. Молодые ветки тогда еще чуть припухли почками и сочились под тонкой корой свежей прозрачной сукровицей.

Растопив камелек, старик подвесил к огню котел с водой для размачивания подсохших прутьев. Упарившись в кипятке, они станут гибкими, как веревки. Уже не сломаются коленцами в перегибах, не расщепятся на косо срезанных концах. Свяжет Сордонг широкую крепкую вершу и наловит в озере Травянистом много гольяна, покуда рыбешка не уснула к холодам. А может, поставит вершу на Большой Реке. Сначала, конечно, попросит благословения у бабушки-реки, у гордого духа ее, собирающего дань душами утопленников. Потом выберет хорошее место, сделает из лиственничных охвостьев решетчатую городьбу с проемом и закрепит в него вершу. Косяки мелюзги-тугуна, вестимо, вылетят вон, но испуганные преградой крупные окуни замечутся, вовлекутся в проем втягивающей быстриной. Если повезет, налимы попадутся. Тоже, поди, еще не ударились в спячку, спешат наесть мяса на зиму. Оно у налимов жесткое, волокнистое. Из-за того, говорят, что едят уходящих на дно… Можно поменять печень-максу на медвежью желчь у охотников для лечения недужного желудка, на молоко у хозяек Крылатой Лощины… Ах какая же вкусная и жирная налимья макса, на языке тает!

Сордонг облизнул все еще грязные губы. Умыл лицо, прочистил крючковатый нос. Тщательно прополоскал рот, прежде чем отпить из успевшего забурлить горшка.

– Вот тебе, мать мудрых духов, – проговорил, потягивая кипящий у губ чаговый взвар. – Прихвати березы силу да иди к себе обратно. Из послушного питомца ты посмешища не делай, не позорь перед долиной… Разве я в долгу останусь? Отплатить готовлюсь щедро, матушка, тебе за годы колдовского воспитанья…

Отхлебнув немного, отложил горшок со снадобьем. Свалил перед камельком горячие смягченные прутья и уселся поудобнее. Пальцы принялись за привычную работу, плели-вили нехитрую вязь, и сами собой слетали с губ слова под слабый лепет притихшего пламени:

– Помнишь, был каким я чахлым, немощным до зрелых весен неприкаянным бедняжкой? Лица воротили девки! Ты одна в том виновата, зов твой темный, запредельный… Из-за этого хворали и душа моя, и тело… Ты взяла больную душу, завернула в шкуру щуки и в гнездо с кольцом из меди злополучного впихнула…

Старик настороженно обернулся, словно кто-то мог его услышать. Прошептал на простом языке, будто секретничая с невидимым собеседником:

– Никто не знает, что я, как прожорливый птенец кукушки, лежал в гнезде на шестом западном суку сосны, где растут шаманы со средним джогуром… Чтобы люди не догадались, я приделал к бубну девять гудящих рожков. Народ думал, что я жил на последней девятой ветви великих кудесников, но проклятые Сарэл с Терютом и удаганка Гуона – знали! Они смеялись над моей тайной. Не стали разоблачать в обмане, но какую же я терпел от них большую обиду!..

Проглотив застрявший в горле слезный ком, он вновь обратился к матушке:

– А ведь я сполна изведал все лихие испытанья… Как меня ты истязала! Выжала все человечье, выварила все сырое, добродушное спалила! Гнула-рушила сильнее, чем теперь я гну-ломаю этот тальниковый хворост! Голову мою немую с выколотыми глазами, высверленными ушами насадила ты на веху, чтоб ее лупили бури и раскалывали громы… По восьми ветрам метнула плоть мою хвостатым тварям, ненасытным, как щурята… Голые пустые кости склеила слюной тягучей с новою холодной плотью, под луною на ущербе опустила в реку мертвых, что течет туда-обратно с волнами жары и стужи… Ну и что сегодня толку? Ведь пропал джогур бесценный, слабость прежняя вернулась!.. На моем тордохе ветхом пыльная полынь ершится, будто горестная прядка на затылке сластолюбца! Нечего на плечи кинуть, нечем распотешить горло! Из протухшего Диринга неживую пью водицу, туеска поднять не в силах, голову бессильно свесив, как изъезженная кляча…